Самшитовый лес

И так далее. Без конца. Весь институт. Все пять курсов и диплом. Сапожников ни в какие построения не верил, если их нельзя было представить себе наглядно. А это считалось устарелым способом мышления, и потому Сапожников от порога был устарелый.

Это было время, когда кибернетика считалась исчадием, а к генетике относились хуже, чем сейчас к сексологии и тем более к кожному зрению и Атлантиде, не говоря уже о неандертальской цивилизации, камнях Икки и летающей посуде.

Компания подобралась большая, из разных институтов, физтехи, университетские биологи, из ГИТИСа были, историки из педагогов, Якушев Костя из Суриковского.

Ну, ГИТИС – это поприще. Играют «внимание». К кому угодно. Хорошо пьют. Легенды из жизни Чехова (актера, конечно) и Комиссаржевской. Суеверное почтение к физикам. Бросает сигарету в раковину («Убей меня! Ведь ты умеешь это делать! Убийца! Убийца! Во мне нет больше жалости! Кх, кх»), стреляет из двух пистолетов – она мертвая надает в его объятия, – вполголоса проговаривает ремарку. Ну, и из системы Станиславского кое-что. Тут все понятно. Живых людей изображают. А как же! С суриковцами сложней. Костя Якушев у физиков и биологов спрашивает:

– Ребята, что такое цвет?

Ему отвечают:

– Мы тебе потом скажем.

А сами не знают. То есть они-то думают, что знают, а на самом деле не знают. Они думают, что цвет – это свет, а свет – это и волна и частица. Эйнштейн с Бором договориться не могли, чего же от студентов требовать? Студенты как семинаристы – верю, ибо это абсурдно.

– А зачем тебе? – спросил его Сапожников.

– Не могу с фотографией разобраться, – сказал Якушев. – Цветное фото видел недавно. Лицо как живое. Зачем же мне руками делать то, что аппарат может?

– А ты не делай, – сказал Сапожников.

– А как портрет писать?

– А не пиши.

– Хочется.

– А почему хочется?.. Для художника натура – толчок. Запальный шнур. Художник-то картину сочиняет.

– Конечно, – сказал Якушев. – При удаче получается колдовство. Только редко получается. Как бы почаще?

– Кому не хочется, – сказал Сапожников.

Доктор Шура был биолог. Барбарисов – конструктор. Но главный, конечно, был Глеб.

Глеб был чемпионом во всем и курил трубку.

Глеб улыбался и хорошо жил. Он был высокий, и вокруг него всегда теснились. Он был немногословный, и, несмотря на то что казался умным, он и был умный.

Но ум у него был другой, чем у Сапожникова, и другой, чем у других. Он умел сделать так, что все старались ему понравиться. И раздражало, что Глеб разговаривал с Сапожниковым ласково. Уже тогда принято было хлопать Сапожникова по плечу. А Глеб не хлопал. Потому что Сапожников говорил при нем, как при всех. А с Глебом так не полагалось. Если кто-то пробовал, его остальные съедали. Еще бы! Этак каждый начнет! Но и под крыло Глебу Сапожников не шел. И несмотря на то, что на все вопросы Глеба отвечал откровенно, однако не волновался от этого. И получалось, что Сапожников кому хочешь будет отвечать так же, а это опять раздражало, и Глеб улыбался.

Мама вздохнула:

– Хочу тебе напоследок сказать…

– Перестань… почему напоследок? – сказал Сапожников.

Мама переждала, когда он утихнет.

– Тебе нужна женщина, – сказала мама, – которая бы о тебе заботилась… А ты влюбляешься в женщин, о которых ты сам желаешь заботиться. Это твоя постоянная ошибка… Трудно тебе будет.

– Ма, а разве нельзя, чтобы оба заботились друг о друге? – тихо спросил Сапожников.

– Это один случай на миллион, – сказала мама. – Тогда тебе будет еще трудней.

– Слушай, какая любовь? – сказала Сапожникову знакомая женщина. – Очнись! Обучили вас, дураков, на нашу голову.

– Кого обучили? – спросил Сапожников, тупо глядя на ботинок, который держал в руке.

– Скажи, а тебе самому врать не надоело? – спросила знакомая женщина. – Вот ты сейчас сидишь на кровати и ботинок держишь… Что ж, ты ко мне любовь испытываешь?

– Нет.

– Правильно… Дай закурить… Спасибо… Хорошо, что правду сказал… Я думала, не осмелишься… А по правде, ты сейчас думаешь одно – как слинять от меня так, чтобы я не разозлилась и опять в гости пустила.

– Так ее с самого начала у нас не было, – сказал Сапожников.

– Кого?

– Любви.

– A-а… – сказала она. – Понятно. Дурачок ты. А ее и нигде нет… А хочешь, я тебе любовь мигом организую?

– С кем?

– Со мной, с кем… Вот давай на спор? Не пущу тебя в гости, скажу – устала, работы много. Потом ты придешь, а у меня другой сидит, и мы оба смеемся. Ну?

– Что?

– Врешь, заревнуешь… Любовь – это когда кусок хлеба высоко висит, а ты допрыгнуть не можешь… А допрыгнул, голод прошел – ты на хлеб и смотреть не станешь, дайте севрюжки. Любовь, она либо с голоду, либо с жиру. А когда все в норме – никакой любви нет.

– Значит, нельзя любить человека, который рядом?

– Нельзя, – сказала она. – Баб ты не знаешь. Бабе одной страшно и перед другими бабами стыдно, бабе дом нужен – муж, дети, это ясно… А когда все есть и она еще в теле – ей одного мужика мало. Вот, к примеру, выйди Анна Каренина замуж за Вронского без помех – она бы ему первая рога наставила, а уж тогда бы он под поезд кидался.

Вот такой разговор был.