Самшитовый лес

– Вы, наверное, считаете меня обывателем? – сказала Людмила Васильевна.

– Нет, – сказал Сапожников. – Что вы!

– А я и есть обыватель, – сказала она. – Пока вы тут сидите и маетесь, соображаете, как вам со мной от скуки не умереть, когда мы поженимся, я прикидываю, чем мне вас кормить, чтобы вы с голоду не подохли и не растолстели до противности.

– Ну и ну, – сказал Сапожников.

– А вы как думаете? – сказала она. – Жена – это профессия. Я смотрю на вас и смеюсь, а вы думаете, что это вы надо мной смеетесь.

– Я над собой смеюсь.

– Вижу. Но это все равно надо мной… Думаете, вот я и становлюсь таким, как она. Жизнь кончилась, женюсь-ка я на ней, и будем тлеть вместе… Мне в войну один мальчик стихи написал: «Эти звезды сгорят над городом, расцветет на годах седина. Будут жены таскать за бороду за излишнюю стопку вина. Будем жить разговорами, слухами, будем вместе качать внучат. Ты, красавица, станешь старухою, я с годами стану ворчать. А мечты о высоких материях, те, которыми жил и гадал, будут вместе с душой потеряны в невозвратных лихих годах…» Так вы считаете?

– Примерно так.

– Вы прогрессист! – торжествующе сказала она.

– А что плохого?

– Вот я сижу и думаю – образование у нас одинаковое, ума у меня не меньше вашего.

– Вижу, – сказал Сапожников.

– Вообще-то я из вежливости… – сказала она. – А на самом деле я умнее вас раз в десять… Вот я женщина, можно сказать, баба, я сижу и думаю: не знаю, какие были прогрессисты раньше, а теперь прогрессист – он какой? Он теперь не думает. То есть он-то уверен, что он думает, а на самом деле он свои интересы выдает за мысли.

– А кто не так? – спросил Сапожников.

– Все так. Только мы не притворяемся.

– Это кто «вы»?

– А вот которых вы обывателями называете. Мы и говорим – мы хотим обывать, то есть жить, а не докапываться до смысла, зачем живем. Будет жизнь – она сама докопается. Радоваться хотим. А для прогрессиста слеза – как горчичка к сосиске, а он изображает из себя печальника за человечество. Очень любит он горестные истории. Выслушает прогрессист горестную историю, крупная слеза выкатится у него из очей, скользнет по ланитам и упадет на эти, как их… на перси.

– А вы язва, – сказал Сапожников.

– Уж не взыщите… Всплакнет прогрессист после горестной истории и пойдет себе восвояси… А в этих своясях у него электричество, водопровод, газ, телефон и сидячая ванна… И после горестной истории все это ему дорого и мило, и горестная история ему как рюмка водки перед обедом. Разденется он, произнесет вечернюю молитву из Гёте – лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый час идет за них на бой, – накроется одеялкой, и прогрессивный сон до утра. А расскажи ему, как человек всю жизнь радовался, несмотря на бедствия, в глазах у него только словечко «та-а-ак»… и ты уже отлучен. Доказывай потом, что ты прогрессист… А ведь хочется. Неудобно как-то. Прогресс все-таки…

И Сапожникову стало неудобно, что он прогрессист, но потом он подумал, что, может быть, он все-таки не прогрессист, и он сказал:

– Вот вы говорите – любовь и голод правят миром, ну, может, не говорите, это все равно. Думаете так. А я бы хотел вас спросить – а куда? А в какую сторону они правят корабликом, который мы называем мир? Вот сидел у костра пещерный дядя, и мы сейчас смотрим про него телефильмы… Но он уже запускает ракеты в космос. Неужели он этого достиг только с голодухи и оттого, что нашел партнершу по вкусу? Не чересчур ли простое объяснение, дорогая Людмила Васильевна?.. Жрать и сливаться в экстазе могут и мухи. Но у них есть эволюция, а у нас только история… Не пора ли внести в эту формулу насчет любви и голода еще третий элемент – тягу к необыденному? Что с вами?

Людмила Васильевна отвернулась, всхлипнула, приложила к глазам чайное полотенце, потом повесила его на спинку стула, вытянула нижнюю губу и подула снизу вверх, чтобы глаза просохли и краска не потекла, и сказала погрубевшим голосом: «Нас не понимают» – и у Сапожникова стиснулось и заныло сердце – он сразу вспомнил.

– А я знаю, жизнь важнее ее смысла, – сказала она. – А вы все анализируете, все разбираете, разъедаете… Все проклятый ваш анализ. Разбираете дом на кирпичи, а потом жалуетесь, что дует…

Да, дует. Все вспомнил Сапожников, когда сидел у Людмилы Васильевны, хорошей женщины. Ветер такой идет по миру, что выбивает слезу. И не в горестных историях тут было дело, то же самое и со смехом бывает. Смеется человек, а потом догадывается, что смеется по чужому заказу, потому что боится оглянуться на жизнь, которую прохохотал не своим смехом. И впору заплакать или сглотнуть пулю и хоть тем остановить свой смех, похожий на закатывающийся гогот человека, которого щекочут до смерти.

А он очень старался понять, честно, как голодный: искусство, техника, биология, история, отношения – во всем хотелось разобраться, подвергнуть анализу, объяснить.

Пока не затлел торф под ногами.

– Заходите как-нибудь еще, – сказала Людмила Васильевна.

– Ладно, – сказал Сапожников. – Я вам подарю портрет Эйнштейна или Шаляпина… а может быть, Жана Габена. Можно еще Есенина… На выбор, кого хотите.