Самшитовый лес

– Ага… – сказала Рамона. – Я всегда за кого-нибудь боялась. За детей, за чужих жен и мужей, за солдат, за командиров… Когда им что-нибудь угрожает, у меня в кишках холодно… А когда я одна – тут я становлюсь ловкая. Меня теплую не возьмешь. За себя чего бояться? Со мной ничего сделать нельзя. Убьют? Так ведь мне незаметно будет. А в плен захватят, станут пытать?.. Что ж, боль, она и есть боль. Потерплю сколько смогу, потом буду кричать. Громко… Главное, не боюсь ни хрена. – Тут она выматерилась и сказала: – Извини. Распустились мы на войне. У вас, наверно, девушки не матерятся…

– Еще как, – ответил Сапожников. – И женщины, и дамы матерятся накрашенными ротиками, простота нравов.

– Хуже страха нет ничего, – сказала Рамона. – А ты испугался.

– Нет! – сказал Сапожников.

– Факт, испугался. Слушай, – сказала Рамона нежным своим и глуховатым голосом, – мы выиграли войну… Неважно, что я не дожила, но мы выиграли войну, отвечай?

– Да.

– Да, мы выиграли войну, – сказала Рамона. – И я вижу знамя над рейхстагом и фашистские знамена в грязи на мостовой… Знаешь, почему мы выиграли войну, а они проиграли? Потому что нас спасли будущие, еще не рожденные дети… Если бы не они, нам бы не выдержать! Стреляй! – крикнула Рамона. – Стреляй, пока есть пули!

Началась стрельба, и рассвет стал лимонный и лихорадочно-прекрасный.

– Запомни! – крикнула Рамона. – Нам без них не выдержать, но и они без нас пропадут!..

Тут стрельба кончилась, и рассвет опять стал глядеть серым глазом, налитым слезой.

– Давай гляди, – сказала Рамона. – Сейчас снова пойдут… Что-то больно тихо.

Она приподнялась поглядеть, и в нее попала пуля.

– Ах, – удивилась она и повалилась на бруствер.

Подполз Сапожников.

– В воронку меня не клади, – сказала Рамона. – В ней воды пол-лопатки. Дай здесь полежу. Меня отсюда не видно.

Язык у нее стал заплетаться.

– Рамона, когда ты умрешь, мне что тогда делать? – спросил Сапожников.

Она вдруг сказала совершенно отчетливо, с силой:

– Иди! Иди и скажи им… История складывается из наших биографий. Какие мы – такая история. Другого материала у нее нет!..

И голова ее откинулась. Сапожников взял автомат и пошел по полю, ничего не боясь.

«Рамона, – думал Сапожников. – Ваня Бобров. Цыган. Танкист. Я не знаю, где вы похоронены! Поэтому я хожу сюда, к большой стене! Считается, что это Могила Неизвестного Солдата. Нет! Это могила солдата, известного всему свету!..»

Сапожников открыл глаза и долго курил в темноте.

Глава 26 Механический мышонок

В жизни Сапожникова готовился поворот.

Собралась как-то вся прежняя компания, которая собиралась в институтские еще времена, а потом естественным путем распалась. Много лет прошло, как они расстались. Кого вирус пришиб, кого жены, а кого лавина в горах. Поредела компания.

Доктор Ника погиб в снежной лавине. Это совершенно случайно узнал Сапожников от аспирантки-психолога и засуетился, затосковал, стал по телефонам звонить. Все загрустили и собрались. И Сапожников пришел, смотрит – он такой же облезлый, как все, а потом смотрит – да нет же, это ему показалось, никто не облезлый. Подняли тост за тех, кого нет с нами, выпили за тех, кто есть с нами, за плавающих и путешествующих.

– Как же это Ника? – жалобно спросил Сапожников.

– Судьба прибрала.

– А куда? – спросил Сапожников.

– Перестань.

– Нет, я бы хотел знать, куда уходят люди? – настаивал Сапожников.

Но ему деликатно не отвечали.

Только постепенно заводились.

– Ну и как твоя третья сигнальная? – спросил Барбарисов, чтобы разговор перевести.

И все вдруг замолчали. Каждый замолчал сам по себе и не думал, что замолчит сосед. А когда оказалось, что замолчали все, стало ясно, что это главный вопрос, который хотела выяснить старая компания. Ничего не забывшая и ничего не упустившая из прошлых дебатов и прошлых уколов самолюбия.

– А что вас интересует? – спросил Сапожников.

– Существует она или нет.

– Существует.

– А где плоды?

– А это кто? – Сапожников кивнул на даму.

– Это Мухина… Не узнал? Помнишь, она училась в ГИТИСе на актерском. Она теперь художественный критик.

– Обучает, значит?

– Ага… Якушев выставил картину, а она его разнесла.

Подошла Мухина и посмотрела на Сапожникова.

– Он меня не помнит, – сказала она.

– A-а… кикимора, – сказал Сапожников.

– Почему кикимора? – испугался Барбарисов. – Не дурачься.

– Это я выступала о детском рисунке, – ухмыльнулась Мухина. – По телевизору… Сапожников, поговори с женщиной.

И села рядом.

– Ты не понимаешь, Сапожников. Я из хорошей семьи, и муж из хорошей семьи… Но он меня не любит. И никогда не любил…

– Делов-то… – сказал Сапожников. – Ну а ты-то его любила?

– Это неважно.

– Тоже верно, – сказал Сапожников. – А что важно?

– Важно, что Якушев сказал, будто у меня ноги кривые. Якушев! Зря на меня обижаешься! У тебя своя профессия, у меня своя!

– Цыц, – сказал Якушев. – Тримальхион.

Сапожников смотрит – а у нее правда ноги кривые. А до слов Кости были прямые.

– Костя… Якушев, – сказал Сапожников. – Ты талант.

– А здесь все таланты, – сказал Якушев. – Кроме нас с тобой.