Самвэл

Снаружи пещера была по-своему красива. Вечнозеленые вьющиеся растения окаймляли ее ярким зеленым кольцом, две плакучие ивы дарили ей тень своими, похожими на прекрасные распущенные волосы, ветвями. Пара белоснежных египетских голубей свила гнездо прямо над входом в пещеру, в глубокой расщелине скалы. Это были прежние обитатели пещеры; они охотно уступили свое место праведному гостю, а сами свили новое гнездо, рядом с новым соседом. Птенчики попискивали в гнезде, и праведник в горьком раздумье внимал их голосам; на его грустном лице, казалось, можно было прочесть: «Блаженны они, ибо имеют отца и мать... а те многочисленные сиротские приюты, что основал я на родине? Под чьим попечением они теперь? Кто заботится о моих птенцах?»

Солнце уже село, но на горизонте еще горело золотое зарево заката. Море отражало эти краски, словно зеркало, и, блистая многоцветными бликами, сливалось с пурпурным великолепием неба, на котором последние лучи солнца все еще сияли длинными золотыми стрелами. В эти торжественные и величавые часы католикос обычно подолгу сидел и наблюдал, как лучи понемногу исчезали, яркое свечение меркло и горизонт затягивала синяя мгла. А в этот вечер то же самое творилось и в его сердце... Он поднялся и ушел в пещеру раньше обычного.

Там царил непроглядный мрак. Узник подошел к своему ложу и прилег. Он устал, хотелось немного отдохнуть. Сырой воздух пещеры был удушливо тяжел, остро пахло плесенью. Он долго ворочался с боку на бок. Шуршал сухой мох подстилки. Под головой, вместо подушки, лежала охапка сухих водорослей.

Наконец вошел Ростом с факелом из связанных вместе смолистых сосновых веток. Он вставил их в расщелину камня, словно свечу в паникадило, и неслышно удалился. Смолистые ветви наполнили всю пещеру светом и бальзамическим, ладанным запахом.

Свет выманил из глубины пещеры еще два живых существа. Словно два утыканных иголками шарика, выкатились они из темноты к ложу католикоса. Из частокола игл высунулись острые мордочки и уставились на него серыми бусинками глаз. Он спустил вниз руку. Они начали лизать ее своими тоненькими язычками, словно целуя десницу, которая так заботливо кормила их. Эти были два прирученных ежика, два бдительных стража, которые охраняли пещеру, уничтожали змей и ядовитых насекомых. Даже кроты не осмеливались заглядывать в пещеру из страха перед ними. Под защитой колючей шкурки они смело вступали в бой со всеми своими врагами. Заметив змею, еж сразу же хватал ее за хвост и, втянув голову под защиту игл, превращался в колючий шарик. Змея, словно пойманная в западню птица, начинала биться всем телом об иглы, пока не испускала дух. Эти битвы не могут не вызвать интереса — но и содрогания.

Снова вошел Ростом и в плоской плетеной корзине, похожей на круглый поднос, принес и поставил на стол ужин. Католикос спросил:

— А как Тирэ? Вчера ему нездоровилось.

— Он уже совсем здоров, владыка, — ответил дьякон. — Весь день работал.

— Это еще не значит, что здоров, он и больной работает. Иди отдохни. Скажи, пусть и он отдыхает.

Дьякон поклонился и вышел. Патриарх встал с ложа и присел к столу. Ежи подкатились к полам его одеяния и с особым дружелюбием начали ласкаться к нему. Он взял со стола каштаны и поднес к их мордочкам. Они охотно схватили их и принялись уплетать вкусное лакомство. Он тоже съел несколько каштанов, но больше заботился о своих сотрапезниках, чем о себе. Наевшись, ежики укатились в норку и задремали, прижавшись друг к другу.

Он остался один.

Сосновые ветки, заменявшие свечи, уже догорали, и в пещере постепенно сгущался мрак — скорбный, могильный мрак. Снаружи доносился глухой рокот волн. Море разбушевалось. Ветер гудел в верхушках деревьев, они гнулись и стонали под его сильными ударами. Все это настраивало на мрачный лад, стесняло и волновало душу.

Он долго сидел у стола и, опершись на руку, безмолвно внимал буйству стихий за стенами пещеры.

Никогда прежде гнев не исторгал из его уст слов отчаяния, никогда его добродетельная душа не роптала на свое положение. Взысканный небесным утешением, он никогда не опускался до уныния из-за превратностей судьбы и всегда непоколебимо верил в свое высокое предназначение. Но в эту ночь буря в душе праведника исторгла из ее глубин горькие слова: