Самый долгий день нашей жизни (СИ)

Фаррух даже не испугался, когда дуло винтовки ткнулось ему в плечо. Один из повстанцев коротко приказал ему и еще двоим идти следом. Только безумный рев матери и голос отца, бледными губами повторяющего, как молитву, одно и то же: «Это мой сын, пожалуйста, не трогайте его. Мы — парсы, а не арабы. Мы — парсы, парсы…» вывел его из оцепенения. Собрав волю в кулак, парень улыбнулся и махнул рукой, как бы говоря, чтобы его родные оставались на местах и что с ним все будет хорошо, прежде чем покинуть автобус.

Он старался усмирить страх, хотя в мыслях постоянно крутилось, что сейчас достаточно одного косого взгляда, одного неосторожного движения, и тогда… пара секунд — и ты, Фаррух Балсара, лежишь в песке, превращенный в решето. Вот тебе Англия! Вот тебе корона! Вот тебе твои гребаные амбиции!..

Хотя нет, Фаррух смутно чувствовал, что у Бога на него другие планы. Ведь он — почти звезда, черт подери! Он не может умереть так глупо.

Их отвели в какой-то заброшенный ангар с дверьми нараспашку. Здесь расположился небольшой, но хорошо вооруженный отряд африканцев. Пройдя внутрь, Фаррух перво-наперво увидел высокого, как скала, широкоплечего и на редкость уродливого человека средних лет с кожей оттенка горького шоколада. В форме его широких ноздрей было что-то звериное.

Весь его вид говорил в пользу того, что это командир отряда. Во всяком случае, Фаррух рассудил именно так.

— Паспорт, — приказал командир на плохом английском.

Парень был к этому готов. Стараясь казаться спокойным, он извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо плотный листок бумаги.

Командир прищурился, стараясь разобрать почерк, которым были заполнены все графы в документе. Потом бегло оглядел стоявшего перед ним мальчишку и с сомнением спросил:

— Индус?

Самым разумным было ответить утвердительно, однако Фаррух, сам не зная, почему, покачал головой и вдруг улыбнулся.

— Я — почти англичанин, — отозвался он, вспомнив отцовскую шутку, которую, впрочем, никто в доме не считал смешной.

Командир посмотрел ему в глаза, и в грозном полузверином облике Фарруху впервые почудилось что-то человеческое. Кажется, это была горечь. Да, именно. Пронзительная и страшная горечь.

— Англичанин? — Командир возвратил ему паспорт и кисло усмехнулся. — Англичане-то и бросили нас на милость арабам.

И, отвернувшись, он приказал, чтобы паренька отпустили.

Фаррух проводил его взглядом со странным чувством в сердце. Внезапно он понял, что готов пожалеть этих людей, вынужденно взявшихся за оружие, доведенных до крайности несправедливостью и неизвестностью, что станет с ними завтра. Этих марионеток с оборванными нитями.

Его проводили к выходу из ангара. Тут юноша остановился, услышав за спиной сдавленный крик — один из пленников, приведенных вместе с ним, видимо, попытавшись вырваться, получил удар прикладом в солнечное сплетение. Фаррух машинально обернулся на звук, но конвоир тут же грубо толкнул его в плечо, подгоняя вперед.

То, что он почувствовал, оказавшись на свободе, не передать словами! Хотелось смеяться и плакать одновременно, но почему-то Фаррух не мог ни того, ни другого. Он лишь глупо улыбался, как влюбленный дурень, который наконец-то пригласил понравившуюся девушку на свидание. Любые трудности и тревоги стали вдруг казаться такими смешными, что о них не хотелось даже думать.

Он чувствовал себя полностью неуязвимым.

До порта пришлось добираться пешком. Благо, он был хорошо знаком с этим лабиринтом узеньких улочек, где небо порой терялось среди высоких каменных крыш. Повсюду царило зловещее запустение. Лишь кое-где встречались люди, напоминающие погорельцев, — полуголые, в одном изодранном тряпье, с синяками и ссадинами на обнаженных руках и ногах. Они пронзительно кричали, плакали, призывали проклятия на голову бандитов, которые ограбили их и выкинули на улицу. Арабы — самые богатые жители острова — за считанные часы лишились земель, состояния, а многие и жизни.

Стараясь избегать людных мест, чтобы вновь не нарваться на неприятности, Фаррух выбрал окольный путь, ныряя из переулка в переулок. Пару раз до его слуха долетали звуки пальбы и грубоватая солдатская речь, но больше повстанцы ему на пути не встретились.

… Никогда еще мать так крепко не прижимала его к себе, как в тот раз, когда он, смертельно уставший, каким-то чудом разыскал родных в переполненном порту. Никогда еще ее руки не сжимались у него на шее в такой крепкой, если не сказать мертвой хватке. И никогда еще Каши так пронзительно не плакала, безумно счастливая оттого, что ее старший брат, ее товарищ и защитник, вернулся невредимым. Это так разительно контрастировало с обычной сдержанностью их семейства, что Фаррух не нашел, что сказать. Любые слова казались заведомой глупостью.

Именно тогда черноволосая голова его отца как будто покрылась инеем.

***

26-е ноября 1975 года

— Вот так примерно… Моим родителям до сих пор не нравится то, что я занимаюсь музыкой.