Самый одинокий человек

Он проснулся и кричит. Сейчас три часа ночи. Дж., что с нами случилось? Я больше не справляюсь.

Я звоню в больницу Святого Варфоломея. Там обещают приготовить ему койку. Я сажаю его в кресло, привязываю ремнями, накрываю одеялом. Через две минуты после выхода из квартиры он гадит под себя. В лифте воняет, и я знаю, что нам опять сунут под дверь анонимную записку. На улице воздух свеж, дождя нет. Я спешу по Лонг-лейн сквозь гудение трейлеров-рефрижераторов, сквозь болтовню и сигаретный дым грузчиков, таскающих мясо. Я кладу руку на плечо Дж., чтобы подбодрить его. Теперь он тих и спокоен. Я вижу наше отражение в витрине ресторана. Мы – натюрморт. Я и мой старик. Черт.

В отделении работают добрые люди. Нас там уже знают. Все сотрудники зовут нас по имени, и мы их тоже. Это, с одной стороны, хорошо, но с другой – плохо, ведь получается, что мы тут уже практически постоянные гости.

Комнаты здесь на одного, с собственным санузлом, слава богу. Ни масок, ни перчаток, ни правил, ни ограниченных часов посещения, потому что это – отделение паллиативного ухода. Здесь неукоснительно измеряют температуру пациентов – каждые два-четыре часа, чтобы следить, как наступает инфекция. Дни размерены однообразным расписанием приема лекарств. Многие пациенты, желая покончить с собой, отказываются от еды. Их не кормят насильно, позволяя медленно уплыть в желанную даль. Наших мертвых суют в мешки – как поступают с умершими от любой болезни, передающейся через кровь, – и быстренько увозят в морг, где о них искренне заботится директор похоронного бюро. В отделении много медбратьев, и многие из них геи. Они сами вызвались тут работать. Не могу себе представить, о чем они думали – особенно молодые.

Прежде я размышлял, не оставить ли мне Дж. здесь – уйти и не возвращаться. Больше не перестилать загаженную постель, не промывать вживленный порт катетера, просто бросить Дж. тут и уйти. Покончить со всем этим раз и навсегда. Но я не смогу так поступить, разве можно? Когда-то в приступе страсти я поклялся сделать для него все, что угодно. Значит, вот это и есть мое «что угодно». Как робки наши тела теперь, Дж. Как мы жалки. Он любит, когда я расчесываю ему волосы – он помнит, что когда-то был красив. Я расчесываю. И говорю ему, что он по-прежнему красив.

Я выключаю свет у него в палате и прощаюсь с ним до завтра. Оставляю сотрудникам телефонный номер его родителей, пускай больница с ними разбирается. Мне так и не удалось до них достучаться. В переносном смысле, конечно.

Два дня назад, идя по коридору от Дж., я познакомился с молодым человеком. Он услышал мои шаги у своей палаты и окликнул меня. Я застыл у двери, на миг растерявшись. Желтый осенний свет падал на кровать. Болезнь у этого парня зашла уже далеко – сбоку на носу саркома, волосы лезут из-за химии. Он улыбнулся мне.

Он сказал, что его зовут Крис, ему 21 год и его родители до сих пор думают, что он путешествует с рюкзаком где-то в Азии. Возникла пауза, я пододвинул стул и сел у его кровати. Я спросил, где его друзья, молодые мужчина и женщина, которых я видел пару дней назад, – они переминались в нерешительности у двери этой палаты.

Он сказал, что они вернулись в Бристоль. Ты сам оттуда? Да, – ответил он. Я сказал, что мне нравится Бристоль, а он сказал, что предпочел бы встретить меня там. Я рассмеялся и спросил, уж не заигрывает ли он со мной. Глаза у него засияли. Я так понимаю, что да, – сказал я.

Он спросил меня, что я делаю в больнице, и я рассказал ему про Дж. Сокращенный вариант, конечно, – все здешние истории одинаковы.

Он сказал, что доктор настоятельно советует ему написать письмо родителям. Он показал правую руку – она была красная и распухшая, и он попросил, чтобы я помог ему писать. Я согласился и спросил, хочет ли он начать прямо сейчас. Он сказал, что нет, лучше завтра.

Назавтра мы застряли на «Дорогие мама и папа».

Сегодня, однако, мы начали продвигаться вперед. Когда печаль охватывает его, я кладу ручку и начинаю растирать ему ступни.

– Рефлексология – это новый секс, – говорю я. Он смотрит недоверчиво. – Потерпи, сам увидишь.

Ноги у него холодные. Когда я касаюсь его, он улыбается.

– Это значит, что мы теперь в отношениях? – спрашивает он, и я отвечаю:

– О да, ты весь мой.

Улыбается он совсем по-мальчишески, да он и по возрасту недалеко ушел от детства, и эта улыбка меня обезоруживает.

– Дай мой бумажник, – просит он, и я выполняю просьбу. – Открой. Там паспортная фотография. Не очень хорошая.

– Паспортные фотографии всегда ужасные, – говорю я.

– Это два года назад. Мне было девятнадцать.

Я уже видел, как болезнь меняет людей, и умею скрывать ужас. Чистая кожа, густые светлые волосы, пушок на подбородке. Очки.

– Ты прекрасен, – говорю я.

– Да ну. Но волосы отрастут обратно, и…

– Давай я принесу нам чаю, – предлагаю я. Мне нужно немедленно выйти из этой палаты.

– Я вовсе не спал с кем попало, – заявляет он.

Я останавливаюсь. Меня застает врасплох его тихая попытка противостоять болезни, ханжам, прессе, церкви.

– Мне кажется, я знаю, кто меня заразил, – говорит он.

– Знаешь?