Самый одинокий человек

Я снял комнату недалеко от моста Фолли. Приличных размеров, с персональными удобствами. Комната роскошней, чем я ожидал, а домовладелица, миссис Грин, не слишком любопытна и не пытается выпихнуть меня из дому на целый день. Она любит кроссворды и зачитывает мне определения слов. Ей нравится, когда я дома.

В иные дни я почти не выглядываю наружу. Я сижу и смотрю в окно – мне мирно, спокойно. За окном идет жизнь знакомого города. У меня простуда, от которой я никак не могу избавиться. Но меня это не беспокоит. Когда навалится усталость, я буду отдохнувший.

Я еще не видел ни Энни, ни Эллиса. Судьба не вмешивалась, но я подозреваю, что она ждет моего хода. Мне стыдно за годы молчания, но я не могу представить себе следующую главу своей жизни и не знаю, как ее начать. Я еще немножко подожду. Мне надо набраться сил, чтобы взглянуть им в лицо.

Сегодня река вздулась от дождей, и бечевая тропа вся раскисла. На другом берегу гребная команда возвращается к лодочной станции. Ветер неумолим и холоден, и тени облаков хлещут по Темзе. Я не готов к такой погоде. Моя беспечность меня самого иногда поражает.

Впереди – купальни Лонг-Бриджес. Меня инстинктивно влечет туда биение сердца. Я уже много лет тут не был, и из-за ужасного запустения мне трудно увидеть это место, каким оно было когда-то: золотая память о смехе, солнечном свете и летней беспечности. Бетонные бортики еще видны, лесенки, ведущие в воду, – тоже, но их уже закрывает бурлящий мутный поток. Вышки для ныряния убрали, но кабинки для переодевания стоят где были, заколоченные, чтобы туда не лезли хулиганы. Я почти вспомнил себя мальчиком.

Когда мне было уже за двадцать, я ходил в другое место, где мужчины купались нагишом. На реке Черуэлл. Я предпочитал ходить туда один.

Все долгие зимние месяцы я хранил целомудрие. Я сосредотачивался на работе, засиживался допоздна, а отдушину находил в грязненьких журнальчиках, которые получал по почте. Но стоило прийти весне, и я начинал с нетерпением ждать первых теплых дней, когда пляж заполонят тела – старые и молодые.

Я раздевался у расстеленного полотенца – медленно, конечно. Меня окружали студенты и седеющие профессора, и я дразнил их всех. Я выплывал на середину реки, поворачивался на спину и дрейфовал, зная, что все взгляды устремлены на меня. Лишь после этого я возвращался на берег и ложился сохнуть на солнышке.

Я был там загадкой. Впрочем, через четыре года, стоило этим людям собраться и потолковать обо мне, и от загадки ничего не осталось бы. Меня передавали из рук в руки и изучали тщательно, как полированный кусок агата. Если я ощущал на себе чей-то взгляд, то смотрел в ответ, не скрываясь, – грубая, бесстыдная самоуверенность. Я с ними играл, будто подначивал их. Словно говорил: «Теперь твой ход». И если кто-то из них одевался, глядя на меня, я выжидал несколько минут, прежде чем последовать за ним. Я побывал во внутренних двориках разных колледжей – Линкольна, Тела Христова, Брейзноуза, притворяясь, что беру книги в библиотеке, притворяясь, что я здесь учусь. Я выглядел молодо, и моя молодость была дерзкой. Я ложился в крохотных пыльных комнатушках и позволял летним сумеркам расстегнуть на мне пуговицы.

Однажды мне попался родсовский стипендиат. Рубашка «Брукс Бразерс» и отглаженные слаксы цвета хаки, преждевременный животик и толстый обрезанный член. Его комната ничем не отличалась от других комнат, в которых я побывал. Пахло затхлостью – сном, спермой, книгами. Не успевали мы войти, как он подносил мне стакан хереса, надеясь, видимо, придать нашей встрече оттенок элегантности. Он ставил что-нибудь из классики – полосами, сегодня Шостаковича, завтра Бетховена, но всегда громко. После хереса он посылал меня принять душ, и, возвращаясь, я всегда испытывал облегчение, видя его на кровати, лицом вниз, – я не хотел даже подпускать к себе зверя, что жил у него между ног. И мы трахались под звуки струнных и ударных, под фотографией его блондинки-невесты, ни о чем не подозревающей.

Он предпочитал, чтобы трахали его, – как ни нежен я был, ему всегда было больно, но он ни разу не попросил меня остановиться. В конце концов я понял, что боль для него обязательна. Она предотвращала любовь. Она означала, что он не изменяет.

К концу лета у меня выработались пристрастие к крепленому вину и ненависть к классической музыке. Лондон означал Донну Саммер и водку. Возвращение было невозможно.

Впрочем, я очень люблю таких мужчин, как он. Они стали для меня наставниками. Они показали мне, как делить жизнь на отсеки, пропускать мимо себя. И хотя они по временам сводились к ключевой фразе моего анекдота или жалким сплетням на подушке, все равно я им благодарен. В этом мире мною еще владели робость и страх, и разделенные с кем-то минуты становились для меня всем: мое одиночество маскировалось под похоть. Но на поиски меня сподвигало то, что я был человеком. Вот и все. Это нас всех сподвигает на поиски. Простая потребность – принадлежать к чему-то.