Самый жаркий день (СИ)

Хива вообще оказалась удивительным городом, святость которого не подвергалась сомнению не только христианами и иудеями, но и магометянами, ведь по преданию глина, из которой она была построена, была той же самой, которую возил Пророк для возведения Медины, а на месте ее добычи сейчас озеро Говук-куль, тоже почитаемое как место священное. Я бродила по узким улочкам, прислушиваясь к старым стенам, каждая из которых могла рассказать свою историю. Особенно поразили меня здания гробниц Саида Аллауддина и Пахлаван-Махмуда. Первое оказалось настолько древним, что удивляло уже то, что оно сохранилось, пусть и состояние оставляло желать лучшего[1]. А вот могила, как мне рассказали, знаменитого среди узбеков поэта и мыслителя была перестроена недавно и богато украшена красивой мозаикой. В школе Ширгази-хана, которую здесь называли медресе, интенданты сейчас обустроили казарму, но Ланжерон строго наказал относиться к этому необычному сооружению уважительно, по углам не гадить, мебель не жечь, а учителям позволил забрать все книги, организовав их бережную упаковку и перевозку за стены города. Также он велел ежедневно пускать священников в многочисленные мечети для совершения необходимых обрядов и поддержания порядка. Все эти меры сгладили наши отношения с хивинцами, и теперь они не воспринимали русских как завоевателей-святотатцев, скорее относились к ним словно к погодной неприятности. На третий день генерал даже позволил организовать подобие торговли перед западными воротами, причем за соблюдением норм приличия следили совместно дежурные плутонги от нас и местные стражники. Установилось какое-то мирное равновесие, перераставшее в доброе взаимное любопытство. Все это порождало надежду, что взаимное сосуществование двух разных народов вполне возможно.

Все изменилось с приходом ханской армии. Площади перед воротами будто вымерли, а затем столичные жители потянулись потоками из города, подозревая, что ничего хорошего ни их, ни их имущество в ближайшем будущем не ждет. Войска Мухаммада и в самом деле совсем не церемонились с его подданными, сгоняя их из собственных домов или заставляя работать на рытье траншей, которыми окружалась крепость. Не удивительно, что порядка трех сотен хивинцев побежали не от русских, а к ним. В основном это были евреи и прочие иноземцы, но хватало и узбеков, спасавших жен и дочерей от собственных воинов.

— Эти из мангытов, — переводил Алмат. — Кунграты их считают за слуг и рабов. А солдаты хана из кунгратов, поэтому женщин насильничают, мужчин гонят на работы за плошку риса в день. Война ведь.

Кайсак рассказал, что не прошло и ста лет с тех пор, как разные племена узбеков сцепились за власть в хорезме. Победили те самые кунграты, из которых вышел и сам Мухаммад-хан, а мангыты проиграли и теперь терпели различные притеснения. А еще были узбеки-йомуды, совсем дикие, они то служили правителям Хивы, то устраивали набеги не хуже туркменов.

— А ты что такой довольный ходишь, Алмат? — спросила я старика.

— А я и мечтать не мог, что войду в Хиву завоевателем, — сверкнул коричневыми зубами кочевник. — Всю жизнь мою жил в страхе перед Хорезмом, а сейчас я тут, а хан — снаружи! И душа моя поет.

Единственное, что разочаровывало кайсаков и киргизов — это невозможность заняться грабежом. Их горящие алчностью глаза рыскали вокруг, но нашим диким союзникам оставалось только горестно цокать языками. Близок каравай — да не укусишь! Но генерал и я сама строго запретили любое проявление насилия по отношению к хивинцам. В регулярном войске дисциплина поддерживалась железная, а вот казачьему подполковнику пришлось отправить несколько своих горячих подчиненных на порку. Ничего страшного те не сделали, но умудрились напиться и устроить драку с узбеками. Были бы трезвыми — случилось бы разбирательство для определения того, кто там был зачинщиком, и чьи обиды были больше, но его высокоблагородие решил, что хмельного состояния достаточно для кнута.

И все же больше внимания уделялось укреплению обороны. После долгого совещания было решено, что выходить в дальнейший путь, оставляя за спиной подвижные войска хивинцев, нельзя. Неизвестным долго было место, где шах собирает новую армию, остались ли на службе туркмены, так долго досаждавшие нам на марше. Кайсаки поведали, что туркоманов призывают за плату на короткую службу, но ведь никто не мог сказать, сколько должна продлиться конкретно эта. Не стоило забывать и о жадности степняков: надежда пограбить русский обоз могла держать их крепче обещаний хивинцев.

Наша кавалерия каждый день уходила в поиск и на двенадцатый день вернулась с вестями: вражеское войско в поприще[2] от города. Причем одновременно с севера подходили разбитые ранее нами части, а с востока двигались многочисленные конные отряды, сопровождающие самого Мухмаммада Рахим-хана.