Сан-Антонио в Шотландии

По дороге я даю Берю советы, как он должен себя вести. Он слушает, жуя сигару. Его мысли также черны, как и его белье. Чтобы подстегнуть его, я достаю морковку, которая заставляет двигаться вперед даже самого упрямого осла.

— Если мы успешно завершим это дело, Берю, в конторе будет праздник, поскольку это дело международного масштаба. Я уверен, что Старик не откажется поддержать присвоение тебе очередного звания. Слушай, мне кажется, я уже нахожусь в обществе старшего инспектора Берюрье.

Он расплывается в улыбке.

— Ты правда так думаешь?

— Правдивей быть не может, Толстяк.

— Знаешь, — говорит Жирдяй, — я не страдаю… как это называется? А, манией увеличения! Но все равно буду рад новой нашивке, чтобы доказать Берте, что она вышла замуж не за лопуха.

По дороге я замечаю, что «триумфа» Синтии на обочине уже нет. Должно быть, ей заменили покрышки.

— Только бы она тебя не узнала, — говорю я Толстяку.

— Кто?

— Синтия.

— Ну ты даешь! — протестует Пухлый. — Да в том прикиде, в каком я был, меня бы даже Берта не узнала.

Берта! Она все время присутствует в его разговоре, как муха в банке варенья. Она его бьет, обманывает, оскорбляет, высмеивает, унижает, но он все равно ее любит. Она весит сто двадцать кило, имеет шестнадцать подбородков и здоровенное пузо, у нее сиськи, как коровье вымя, волосатые бородавки… Но он ее любит. Занятная штука жизнь.

Мы приезжаем в Стингинес Кастл. Мажордом подходит к Берю.

— Джеймс Мейбюрн, — представляется он.

— Я свои тоже, — уверяет Берю, думающий, что с ним шутят[4].

И хлопает строгого дворецкого так, что у того отрывается левое легкое и он отлетает к стене. Столь бурное проявление сердечности не по нутру Мейбюрну, и он ворчит, но, поскольку протестует он на английском, а Берю не знает языка Шекспира, инцидент не имеет продолжения.

— Придержи свои порывы, приятель, — советую я. — Мы в стране флегмы, представь себе. Здесь джентльмен может сесть в муравейник, не поведя бровью, или, чуть не зевая от скуки, смотреть, как другой трахает его благоверную.

Его величество Бенуа Толстый обещает, что будет сдерживаться, и покорно следует за мной, как собака. В коридоре мы встречаем смазливую горничную с недурной фигуркой, и Берю, несущий наши чемоданы, как и подобает нормальному слуге, оборачивается поглазеть ей вслед. При этом движении он задевает за консоль, и китайская ваза валится на пол. Немое негодование Мейбюрна.

Главшестерка уже по горло сыт французскими слугами. Я слышу, как он что-то неразборчиво шепчет.

— Чего он там бормочет? — беспокоится Берю.

— Он говорит, что ты олух недоделанный, — вру я, — и я недалек от того, чтобы разделить его мнение.

Берю таращит на мажордома глаза, налитые кровью, как бифштекс.

— Ах так! Скажи этому манекену, чтоб он выбирал выражения, а то я так разукрашу ему морду, что ее будет трудно отличить от задницы. — Затем, намекая на прошедшую служаночку, добавляет: — А тут есть птички, которых можно ощипать. Жалко, что моя челюсть не в комплекте, а то увидел бы меня за работой!

Без новых инцидентов мы устраиваемся в наших апартаментах: я в главной комнате, Толстяк в маленькой, в глубине.

Затем наступает время ленча и я иду засвидетельствовать мое глубочайшее почтение хозяйкам дома.

В полдень в замке нет ни женишка, ни директора. Так что мы среди своих. Старуха Мак-Геррел говорит мало, зато лопает за дюжину. Что же касается Синтии, едва мы успеваем съесть закуски, ее нога обвивается вокруг моей, как лиана. Как же ей хочется, этой малышке! Скажу вам сразу, она получит.

Мне нужно составить о ней свое мнение. Пистолет в ее сумочке заставлет меня задуматься. По виду этой куколке можно отпустить все грехи без исповеди. Она кажется созданной для любви, и только для нее. Однако мадемуазель прогуливается по долинам родной Шотландии с боевым оружием, из которого недавно стреляли.

Обвивая мою ногу, Синтия рассказывает мне о своей жизни. Она дочь племянника Дафны. Мать умерла, дав ей жизнь, и ее приютила двоюродная бабка. Они жили в Ницце, потому что заводом руководил дядя Арчибальд, но он погиб в Африке, охотясь на хищников, и Дафна, несмотря на горе и болезнь, с необыкновенным стоицизмом вернулась и занялась заводом. С помощью Мак-Орниша ей это неплохо удается.

После обеда Синтия вдруг заявляет мне:

— Моя тетя хочет вас попросить об одном одолжении…

Старуха делает своей юной протеже знак продолжать, и Синтия продолжает:

— Наш слуга позавчера уволился, и временно на стол подает наш славный Мейбюрн. Но вы же видели, что он очень стар. Сегодня вечером у нас небольшой званый ужин, и если бы ваш слуга мог помочь Мейбюрну…

У меня сжимается аорта. Берю, прислуживающий за столом! Вы себе это представляете?

— С удовольствием, — отвечаю, — но вы ведь знаете, я человек искусства, и он прислуживает не совсем ортодоксальным способом…

— Ну и что же? — восклицает Синтия. — Так будет даже лучше. Вы идете?

— Куда?

— Осматривать завод.

Я встаю, да еще как быстро.