Сан-Антонио в Шотландии

По моим щекам бегут слезы.

Мой храбрый, мой верный Берю! Умер утопленный! Правда, в виски, но все равно утопленный! Значит, конец его словесным ляпам, его ругани, его обжорству и бесценным замечаниям?

И вдруг сквозь застилающий глаза туман я вижу, как огромная мокрая масса шевелится, а пьяный голос затягивает песню: «Чешите шерсть, мы же матрасники». Да, это Берю…

«Мы матрасники, братцы, мы матрасники». Я не знаю автора этого шедевра французского фольклора, но будь он благословен за ту радость, что доставил мне своей песней!

Закутанный в. одеяло и удобно лежащий на диване в кабинете Мак-Орниша, Толстяк щелкает зубами. Его тошнит, и он периодически пачкает пол. Бедняга проглотил, должно быть, не меньше двух литров скотча!

— Что с тобой случилось? — спрашиваю я. Его снизу доверху сотрясает дрожь, и он смотрит на меня налитыми кровью глазами.

— А, ты вернулся, комиссар хренов! — булькает он. — Не слишком… ик!.. быстро. Слушай, я… ик!.. тебе скажу одну вещь. Нельзя зарекаться на будущее, но… ик!.. я больше никогда не буду пить виски! Какая же это гадость! Ик…

— Ну, мой бледнолицый брат, приди в себя и рассказывай!

Он разглядывает моих спутников.

— Какого хрена тут надо… ик!.. этим типам? И чё они на меня пялятся, как… ик!

— Они помогли мне вытащить тебя из бака. Ты чуть не утонул, Берюрье! В это невозможно поверить! Давай объясни!

— У вас не найдется немного воды? — бормочет он. Я знаю, что мы живем в эпоху сенсаций, но все-таки услышать, как Толстяк просит воды, это огромное потрясение. Ему приносят стакан воды, и, к моему огромному облегчению, он выливает ее себе на затылок.

— У меня жуть как болит башка, корешок! Эти сволочи отвесили мне по кумполу такой удар дубинкой, что от него у быка запросто бы отлетели рога!

— Наверное, твои крепче приросли. Рассказывай, как все произошло.

Он рыгает с такой силой, что Мак-Орниш отлетает к стене, потом громко чихает.

— Эта мерзость виски у меня повсюду, я ей совершенно пропитался… Значит, так, пока тебя не было, я следил за всей компанией из дома Глэдис… Насчет этого (он показывает на Мак-Орниша) сказать нечего. Но вот этот (он изысканно тычет пальцем в сэра Конси) устроил в замке большой шухер! Я наблюдал за ним в бинокль. Он так орал, что я удивлялся, как это его не слышно. Наконец он ушел. Я отчалил от Глэдис, чтобы постараться узнать, что он затевает…

Берю замолкает.

— Бр-р, эта гадость сожгла мне весь желудок. Отныне я буду пить только мюскаде и божоле, даю тебе слово.

— Спасибо, я тщательно сберегу его. Продолжай.

— Думаю, — рассуждает Толстяк, — что я сделал глупость.

— Какую?

— Что вернулся в замок.

— Ты вернулся в замок?

— Да, через черный ход. Я пришел потихоньку и сказал лакеям, что забыл в своей комнате часы. Я сходил туда и спрятался в маленькой каморке как раз рядом.

— Придурок! — бешусь я. — Я ведь тебе говорил, чтобы ты был крайне осторожен.

— Вся разница между мной и Байардом состоит в том, — сообщает он, — что на мне нет доспехов, запомни это, комиссар…

— Хватит! Продолжай.

— Я прождал несколько часов в темноте Хотел, чтобы лакеи подумали, что я свалил, сечешь?

— Еще бы. Дальше.

Остальные, по крайней мере сэр Конси и сэр Констенс Хаггравент, которые закончили Оксфорд и владеют французским, с молчаливым вниманием слушают его. Мак-Орниш же поочередно разглядывает нас, стараясь по нашим физиономиям понять, о чем говорит Берюрье.

— Я дождался ночи, чтобы предпринять вылазку, — продолжает спасенный из виски. — Мне потребовалось много терпения, чтобы досидеть.

— Ты заснул? — догадываюсь я. Он краснеет

— Скажем, чуток подремал. В этой каморке было невесело, а я всегда был подвержен кастрации

Сэр Констенс Хаггравент поворачивается ко мне с озабоченным видом.

— Кажется, это также называется клаустрофобией?

— Кажется.

— Спасибо.

— Я могу говорить? — возмущается Толстяк, который боится снизить эффект рассказа так же, как кастрации.

— Можешь.

— Тогда я пошел по хибаре. Поскольку я ее знал, то неплохо ориентировался… Я спустился и увидел свет в салоне. Я подошел, пригнулся заглянуть в замочную скважину и увидел блондинку совсем одну. И вдруг я получил по башке жуткий удар! Могу тебе сказать, что у меня звезды посыпались из глаз. Я сразу отрубился, как будто ток выключили.

— А потом?

— Потом ничего. Я ничего не помню. Хотя, если задуматься, мне кажется, меня везли на машине. Когда я очнулся, то уже плавал в этой пакости. Я стал тонуть, от того и очухался. В тот момент, когда я уже совсем подыхал, мне удалось вдохнуть. Для этого я встал на какую-то кучу, тоже находившуюся в баке. Держа морду возле крышки, я мог немного дышать. Вдруг моя нога соскользнула, я нырнул вниз и наглотался.

Он замолкает.

— Это все, — говорит он.

— Кажется, мы пришли вовремя, чтобы вытащить тебя.

— Мне тоже так кажется,

— Куча, о которой ты говоришь, это труп, дружище.

— Не может быть.

— И ты остался в живых потому, что тебя бросили в бак. Твой вес выплеснул часть виски, что позволило тебе высунуть твою великолепную морду из жидкости.

Я поворачиваюсь к сэру Конси.

— Ну что, Фил, вы все еще сомневаетесь?