Санаторий «Седьмое небо»

Лев повернулся спиной к двери, чтобы окинуть взглядом помещение, в котором очутился. Он был готов увидеть все что угодно, но только не это. Вместо крашеного дощатого пола и железных больничных коек, вместо процедурного кабинета с кушетками и шкафами, набитыми тоннами старых лекарств, вместо (на худой конец) какого-нибудь хранилища одеял и простыней, штабелями лежащих на длинных полках, Лев увидел… Раюшкину комнату в своей московской квартире, только не такую, какую они оставили с ней, уезжая на море, а будто на девять лет раньше: с младенческой кроваткой-качалкой, давным-давно отданной за ненадобностью, с огромным плюшевым медведем в углу, подаренным кем-то много лет назад, с кучей разноцветных погремушек, рассыпанных на игровом коврике, и еще с… нет, не может быть! Ее не может здесь быть! Хотя… Где – здесь? Ведь Лев уже не в санатории. Как он очутился в детской дочери, выглядевшей так, когда Рая только что родилась?! Или все-таки это детская очутилась вокруг него? Вместе с Верой, сидящей в кресле с новорожденной Раюшкой на руках!

Лев стоял и смотрел на жену, не в силах шевельнуться. Она не замечала его, глядя на спящую дочь с нежной улыбкой. Интересно, а заметит ли, если он ее окликнет? Лев никак не мог решиться произнести ее имя. Он боялся разрушить возникшую иллюзию и безмолвно любовался своим давно потерянным счастьем.

Замкнутый круг

Вера все-таки заметила его, переминающегося у дверей с ноги на ногу, и улыбка ее исчезла.

– Почему снова так поздно? – спросила она, хмурясь. – Правильно: зачем спешить с работы домой и помогать замотанной жене, если в офисе столько красоток? Там, ясное дело, гораздо интереснее, так ведь?

«Поздно?» – Лев посмотрел в темное не зашторенное окно. Странно: ведь только что было солнечное утро, а теперь оконные стекла, покрытые потеками дождевых капель, дрожали под натиском ветра, свистящего во мраке. Настенные часы назойливо отщелкивали секунды, показывая четверть часа после полуночи. Каждый щелчок будто поддакивал укорам жены: «Поздно! Поздно! Поздно!» Им вторили дождевые капли, бьющиеся в окно звонким горохом: «Поздно-поздно-поздно-поздно…»

Иллюзия счастья начала растворяться прямо на глазах: все вокруг утрачивало цвет, делаясь блеклым и серым, подобно лепесткам увядающего цветка. Синие обои в золотистых звездочках, полумесяцах и крылатых феях, разноцветные игрушки, розовый медведь – все без исключения приобрело единый пепельный оттенок. Осталось лишь два ярких пятна: Вера в белом махровом халате с копной каштановых локонов, струящихся по плечам, да пестрый крошечный сверток в ее руках.

– Что, опять решил отмолчаться?! – Лев вздрогнул от резкого окрика жены, и ему показалось, что вместе с ним вздрогнул и весь дом, погруженный в глубокий покой до этой минуты.

Инстинкт самосохранения не позволял Льву ответить. Он знал, что от этого станет еще хуже, и молчал. Ему страшно захотелось уйти куда-нибудь, скрыться за глухими дверями, но он помнил, что снаружи бродит монстр с пастью, ведущей прямиком в ад.

Какая-то мелкая пташка задела окно крылом и тотчас испуганно умчалась прочь. Где-то далеко, на утопающих в слякоти улицах, жалобно завыла собака – продрогла, наверное. Сейчас Лев бы с радостью поменялся с ней местами. Потому что Вера закричала снова. Из глаз ее потекли слезы.

– Ты представить себе не можешь, как я устаю с ребенком за целый день, пока ты там развлекаешься со своей вульгарной секретаршей! Посмотри на себя! Воротник рубашки снова в помаде!

Лев не мог посмотреть на воротник рубашки, потому что точно помнил, что на нем был надет бежевый спортивный костюм, и хотя пятен на нем было несметное количество, следов помады однозначно быть не могло. Но он не хотел спорить, надеясь, что, как часто бывало, Вера покричит и сама успокоится.

Из свертка в руках жены послышался раздраженный скрипучий писк, будто не ребенок заплакал, а медленно раскручивалась старая карусель на проржавевших насквозь петлях.

Лев вскинул голову и впервые осторожно произнес:

– Тише, разбудишь.

Ох, лучше бы он молчал!

Вначале Вера рассмеялась – невесело, устало. Не очень-то приятный смех – будто наждачной бумагой по его оголенным нервам прошлась. Потом открыла рот – беззвучно, широко, и вдруг стала похожа на монстра с адским тоннелем в глотке. Звук выкатился оттуда с нарастающим ревом и заполнил мрачную комнатенку. Вера кричала так громко, что слова сливались в единый невразумительный поток, и на него наслаивался истошный крик ребенка. В подворотнях завыли собаки – похоже, целая стая агрессивных голодных псов. Лев закрыл уши руками, желая отгородиться от жуткой какофонии, но вдруг заметил, как лица крылатых фей на обоях исказились, их улыбающиеся рты превратились в черные кричащие дыры, их вопли вонзались в его разум подобно жалам разъяренных пчел. Нужно было спасаться. Он повернулся и ринулся в запертую дверь, готовый сгинуть в бездонной адской глотке Александра-монстра, лишь бы не слышать диких криков, несущихся отовсюду.