Санитарная рубка

В суете последних дней он позабыл, что заказал памятник на могилу матери. А памятник, оказывается, уже готов. Прямо с крыльца, с верхней ступеньки, Караваев запрыгнул в кузов грузовика, где в углу, замотанный в целлофан и перехваченный скотчем, стоял памятник, возле которого суетились двое рабочих. Вот они отодрали скотч, размотали целлофан, и на сына с черного блестящего мрамора взглянула мать — Караваева Ульяна Федоровна, родившаяся в 1929 году и умершая в 1980 году. Мастера постарались, и портрет на мраморе, перенесенный со старой фотографии, получился идеальный — как живая. Даже наклон головы передан, какой запомнился Караваеву еще с детства. Правда, тогда, в детстве, она редко смотрела такими спокойными, чуть печальными глазами.

«Ну, здорово, маманя. Дошли руки, увековечил тебя в мраморе. Погляди, чего твой Васька натворил, целый дворец себе отгрохал. Рановато ты померла, вот бы поахала…»

Да, Ульяна Караваева непременно бы изумилась, если бы увидела, кем стал ее сын и в каких хоромах он теперь пребывает. С самой дальней окраины Первомайска, из махонькой избенки, приткнувшейся к сосновому бору, из низкого окошка, которое зимой всегда оттаивало, отчего подоконник был мокрым и на нем лежали тряпки, из-за печки, которая трескалась и ее приходилось постоянно подмазывать и подбеливать — оттуда, из нищего прошлого, сегодняшний день сына наверняка показался бы ей сказочным.

Но не довелось дожить, хотя природное здоровье Ульяна Караваева имела отменное. Да подточила его водочка, к которой пристрастилась она, когда хлопнул дверями и ушел в неизвестность недолгий сожитель из вербованных, оставив ее с двухлетним мальчишкой на руках. Плакала, горевала, а после махнула рукой и пустилась во все тяжкие, широко, нараспашку открыв двери неказистой избенки — заходи, кто желает. Конечно, желающие нашлись и заходили, сменяя друг друга, почти без перерывов. Васька рос среди чужих мужиков, набираясь от них многих знаний, которым не учили в школе. Рос, как волчонок, надеясь только на самого себя. Если велика нет и мать его никогда не купит, потому что денег у нее тоже нет, значит велик надо своровать, утащив от магазина, руль на нем поменять, а крылья покрасить, чтобы бывший хозяин не опознал пропажу. Так и приучился: не просить, а брать.

Мать вечно вызывали в школу, стыдили на родительских собраниях, но власти над сыном она уже не имела, только кричала, когда была трезвая, но крики пролетали мимо ушей, он их просто-напросто не слышал и торил свою дорогу, не оглядываясь по сторонам. Сам поступил в «фазанку», сам защищал себя, когда попал на зону, сам пристраивался в грузчики, в пивной ларек и сам сколачивал первый капитал, когда это стало в новые времена возможным. Жадно сгребал обеими руками деньги, которые давали все, что раньше казалось недоступным и недостижимым, как вот этот здоровущий памятник из черного мрамора, который встанет скоро на первомайском кладбище посреди скромных деревянных крестов и грубо сваренных железных пирамидок. Глядя на него, никто не должен вспомнить, что Ульяну Караваеву называли за глаза в былые годы честной давалкой.

«Ладно, маманя, поезжай на родину. Я тоже скоро приеду, свидимся. Рюмочку тебе налью, поставлю на могилку и себе налью, выпью за помин души». — Хотел дотронуться до памятника и даже руку поднял, но передумал.

— Как, Василий Юрьевич, нравится? — Один из рабочих, не выпуская из рук снятый целлофан, смотрел с затаенной тревогой. То на памятник, то на Караваева.

— Хорошо сделали. Принимаю. — Спрыгнул из кузова на крыльцо, направился в кабинет и на ходу подумал: «Спрашивает, а у самого глаза бегают, ссыт, что я им головы бы отвернул за плохую работу и денег бы ни копейки не дал. Вот какой расклад нынче получается — если ты хозяин в жизни, значит, во всем хозяин!»

Эта мысль ему очень понравилась, как понравился и памятник. В кабинет он вернулся довольным, даже забыл на время о нынешних неприятностях. Но к концу дня все равно вспомнил о Бекишеве, об утреннем разговоре с ним и пожалел, что отпустил своего начальника безопасности слишком уж мирно, надо было накрутить его до отказа, чтобы вертелся тот, как юла: «Похоже, зажирел ты, Саныч, надо тебя на диету посадить, тогда шустрее будешь. Сколько можно с этим чирьем возиться! Выдавить скорей и не вспоминать больше!»

24

Но Караваев зря ругал Бекишева. Тот честно отрабатывал жалованье.

В свое время, дослужившись до майора в одном из райотделов и наевшись черствого ментовского хлеба до полной отрыжки, он с началом перестроечной тряски и вовсе затосковал: случались дни, когда на задержание приходилось ездить на общественном транспорте, потому что разбитые казенные уазики простаивали без бензина. Вот с бензинового дефицита и началось его знакомство с Караваевым: начальство отправило со слезной бумагой к главе фирмы «Беркут» — дайте, ради Христа, бензинчику, а то передвигаться по городу нам совсем не на чем… Караваев посмеивался, читая бумагу, приговаривал: