Санньяса или Зов пустыни

— до сих пор звучит в сердцах последователей Христа. И поистине в наши времена, когда большинство людей неспособно противостоять искушению стадности, чрезмерной активности и поверхностности, ему следует звучать много громче. Более чем когда‑либо, христиане сейчас призваны к жизни в отречении, так похожей на строжайший идеал индусской санньясы, явленный в Упанишадах:

Утверждённый в созерцании собственной природы…

Его сердце наполнено неповторимым опытом истинного Я.

(Нарадапаривраджака Упанишада

, 4.38)

В этом возрождении традиции пустынничества невозможно не увидеть побуждение самого Духа и излияние его полноты. Впервые христиане начали уходить от мира после ужасающих гонений III‑IV веков. В эти времена церковь начала отождествлять себя с преходящим миром и приобретать социальную и интеллектуальную структуру подобно любому человеческому институту, забыв поэтому своё эсхатологическое и трансцендентное призвание. На нынешнем этапе истории мира и религий, как на Востоке, так и на Западе, ощущение Тайны всё более и более меркнет даже среди тех, чьё призвание — свидетельствовать перед братьями об ἔσχατον[94], о присутствии абсолютной Реальности здесь и сейчас. Дух секулярной деятельности поражает всё. И так на Западе монахи и духовенство пытаются утвердить своё положение в обществе и требуют общественного признания — побуждения, носящие совершенно светский характер. В этом потопе секуляризма, сметающем на своём пути само непроизвольное чувство священного, которое в предыдущие века пронизывало всё их призвание (ср. адхьяса), они утрачивают свою подлинную идентичность. И потому они забывают, что их главная обязанность — посреди людского общества оставаться свидетельством того, что истинно священно и лежит за пределами всех форм и определений. Они просто подменяют ложную святость не менее чужеродными светскими идеалами, вместо того чтобы напрямую погрузиться в Бесконечное — а ведь именно это так исключительно необходимо в этой поворотной точке истории. А тем временем само общество становится всепоглощающим, не позволяя никому вырваться из адского круга производства и потребления. Оно отвергает саму идею, что некто имеет право просто стоять в стороне и жить на монашеское подаяние; и, конечно, не способно осознать свою собственную обязанность обеспечивать нужды тех, кто призван выйти за пределы его структур, хотя именно такие люди суть хранители его чистоты, способные утолить его стремление к трансцендентности. Именно поэтому как никогда необходимо, чтобы многочисленные кеши покинули церкви и мир — прежде всего, в Индии, которая с самого начала была верным глашатаем тайны трансцендентности. Следуя великим традициям пустынничества на Западе и паривраджьи в Индии, они должны напомнить каждому о существовании Запредельного, ἔσχατον (трансцендентном финале), здесь и сейчас присутствующем среди всего преходящего в глубине, превосходящей слова, действия и любые внешние взаимоотношения между людьми. Их девизом могли бы стать слова ангела, обращённые к Арсению Великому, высокопоставленному чиновнику при императоре Феодосии, на вершине карьеры покинувшему двор и мир и нашедшему убежище среди отшельников Скитской пустыни в Египте: «Беги прочь, храни безмолвие и пребывай в покое!». Индия, мир и религии нуждаются в таких пророках как никогда ранее, ведь лишь они могут спасти право каждого человека быть самим собой.

Здесь возникает неизбежный вопрос: каким должно быть отношение тех, кто следует путём отречения, к их первоначальной дхарме? Индусское сообщество неоднократно предпринимало попытки снова включить их в себя. Так, например, некоторые исследователи считают Маханарайяна Упанишаду лишь своего рода молитвенником для аскетов, призванных повторять мантры, даже если они делают это лишь в уме (манаса); хотя, возможно, это просто связано с попыткой выделить сердечную набожность (бхакти), потребность в которой так глубоко укоренена в человеческом сердце. Другие настаивали на необходимости служения духовным нуждам людей, живущих в миру; но в итоге под предлогом дхармы свобода монаха ограничивалась целой сетью предписаний. В то же время великая традиция, к которой мы обращаемся в этом эссе, не допускает, чтобы парамахамса был связан какими‑либо правилами, будь то семейные традиции, общественные устои, религиозные догмы или ритуальные предписания, и, выражаясь христианским языком, даже таинствами.