Санньяса или Зов пустыни

Поэтому, конечно, монахи всех дхарм должны увидеть сквозь их границы друг в друге братьев. Эта возможность следует из самой той трансцендентности ко всем знакам, которую все они олицетворяют. Воистину, есть лишь один всеобщий «монашеский орден», который включает в себя их всех — и который, конечно, вовсе не такого рода, что мог бы их как‑либо «организовать», что просто разрушило бы сам характер монашеской жизни, состоящий в неутолимой жажде Абсолюта. Будет достаточным, если они просто узнают друг друга, где бы они ни встретились, а те, кто действительно искренен, друг другу ответят. И, несмотря на разницу во взглядах, языке и культурном происхождении, в глазах друг друга они увидят глубину, открытую Единым Духом в их собственных сердцах. И в ощущении исходящих оттуда блаженства, света и неизреченного покоя их взаимные объятия, часто спонтанные, станут знаком осознания и признания их внутренней недвойственности — ибо поистине в сфере аджата, нерождённого, нет никакой «инаковости», нет никого «другого».

Необходимо, однако, и упомянуть, что безусловный зов к Запредельному, подразумевающийся в любой монашеской традиции, не всегда воспринимается одинаково радикально. Даже в Индии в течение веков появились многочисленные ордена санньясы, посвятившие себя поклонению и служению конкретным божествам или, точнее, конкретным образам (мурти) единой и трансцендентной божественной Тайны. Другие же попытались совместить ритуальную практику, предписываемую Ведами и Брахманами, с призывом выйти за пределы всей дхармы и всей кармы, который исходит из древнейших Упанишад и является непосредственным источником самой санньясы (см. Брихадараньяка Упанишада, 3.5[91] и 4.4.22[92]). Никто не имеет права осуждать учителей, основавших эти ордена; но также никто не должен ставить под сомнение и право тех, кто решил строго придерживаться великой традиции, истоки которой теряются в далёком прошлом и которая была убедительно изложена в средневековых Санньяса Упанишадах. И, несомненно, главное положение их учения заключается в том, что санньяси пребывает за пределами всех обрядов и всего поклонения, равно как и за пределами всех заповедей, всей кармы и всей дхармы:

Да не объединяется он с исполнителями киртанов, воспевающих имя Господа!

Да не участвует он в религиозных праздниках!

Да не участвует он ни в каком поклонении

И да не принимает никакого прасада!

(Нарадапаривраджака Упанишада

, 7.1)

Безусловно, мы должны полностью принять комментарий Нарадапаривраджака Упанишады о том, что обряды и заповеди санньясы имеют значение и ценность лишь до тех пор, пока в глубины сердца не проникнет парамджйоти (высший свет):

Свет, сияющий в пещере,

За пределами небес —

Лишь яти имеют доступ к нему.

(Маханарайяна Упанишада

, 12.14)

В христианстве же большинство монахов суть бхакты и карми, вовлечённые в поклонение и деятельность. Они принадлежат к высокоорганизованным орденам и особое внимание уделяют обычно именно совместному поклонению (обряду). Основной элемент такого монашества — это общинная жизнь и подчинение настоятелю. Индусская традиция санньясы, с другой стороны, делает основной акцент на одиночестве (если возможно — внешнем, но обязательно — внутреннем), полной свободе передвижения (непостоянстве) и полной независимости во всех смыслах — эти одиночество и свобода сами по себе символизируют абсолютную единственность[93] (кайвальям) Атмана. И всё‑таки призвание христианского монаха, по крайней мере у его истоков, подразумевает те же абсолютное отречение и радикальную трансцендентность, что так ярко сияют в традиции индусской санньясы. Например, Правило св. Бенедикта, перечисляя различные типы монахов (см. гл. I), помещает отшельников на первое место, считая, однако, подобное призвание крайне редким и подчёркивая, что претендовать на него могут лишь те, кто достиг совершенства в общинной жизни. И так призвание к одиночеству, которое в начале IV века привело стольких христиан в пустыни Египта и Сирии, а тысячу лет спустя — в великие леса центральной и северной России, было воистину не менее радикальным, чем зов индусской санньясы, и в своих крайних формах требовало оставить любые церковные объединения и даже таинства.

Этот зов к одиночеству ‑

Наедине с Единственным,

Наедине с единственностью Того, кто Один