Санньяса или Зов пустыни

Существует ещё один факт, который стоит учитывать, хотя он и относится лишь к одной религиозной традиции. Западное монашество, как и другие религиозные институты, столкнулось сейчас с кризисом и старается нащупать путь вперёд, избегая, с одной стороны, чистого средневековья, а с другой — модернизма, в котором полностью утрачено чувство Тайны. Как это уже бывало в прошлом, подлинное монашеское возрождение последует вслед за пробуждением обновлённой отшельнической жизни, множество обнадёживающих признаков которого можно заметить. И так, допустимо было бы предполагать появление на Западе своеобразного смешения традиции Пустыни (отсылающей нас к Иоанну Крестителю и великому св. Илии, типичному монаху‑пророку Ветхого Завета) и традиции санньясы, происходящей от первобытных риши Индии. И в таком контексте монахи, вкусившие здесь идеалы Упанишад и не способные больше принадлежать к какой‑то единственной духовной традиции или, тем более, какому‑либо одному традиционному или модернистскому монастырю, чувствовали бы себя менее неуместными по возвращении в собственные страны. Кроме того, на Западе в принципе нет признанного посвящения в отшельническую жизнь, понимаемую в терминах жизни «за пределами знаков». Поэтому и стоит говорить о том, чтобы передать благодать санньяса‑дикши отшельнической жизни Запада, чтобы она могла привнести в неё нечто от «великого исхода» (махапрастханы), характерного для нашей индийской санньясы. И это может быть сделано только теми западными христианами, которые были в Индии и сидели у стоп подлинного гуру. Обнаружив в адвайтистском опыте всю полноту тайны и вездесущего присутствия Христа, они наконец отбросят всё в своём символическом погружении в Гангу и вместе с пламенным одеянием получат от гуру неотложный приказ отправляться в место (лока) за переделами всех мест, к самому Источнику. Всё это не будет означать основание какого‑то нового ордена, поскольку санньяса ни в коем случае не является орденом, а Дух не способен что‑либо основать, скорее, Сам будучи для всего основой. Единственное, что необходимо, — это признание знаков зова Духа и того способа, которым призванные смогли бы отвечать этому зову. Очевидно, такого рода санньяса не будет ограничена какими‑либо рамками и станет открыта для всех, кто к ней призван, независимо от культурного или религиозного происхождения.

В этой связи, можно было бы мечтать о некой экуменической дикше, монашеском посвящении, которое засвидетельствовали бы и индусский санньяси, и христианский монах. Первый передал бы кандидату посвящение, которое получил когда‑то и сам, тем самым приобщив его к тайне санньясы, которая на протяжении веков проявлялась в неисчислимых махатмах и садху, последовавших за изначальными риши, которые первыми услышали внутренний зов к постижению истинного Я. Другой бы принял его в столь же многочисленные ряды тех, кто, начиная с таких столпов Пустыни, как св. Антоний, св. Иларион или св. Арсений[132], услышал зов Христа оставить всё ради Царствия. А затем после этой двойной вамши вдвоем, но в недвойственности, они повели бы его к тому единственному, что зовёт его, — к Духу, Внутреннему Свету, который сияет в сердце всех тех, кто призван.

В таком случае, ритуальная передача санньясы от гуру к ученику, сама по себе совершенно не принадлежащая миру знаков, продолжит иметь значение на этом уровне, несмотря ни на что — хотя и совершенно невозможно предсказать, как именно такая санньяса будет проявляться потом в жизни. Однако необходимо также, чтобы эта передача, вводящая кандидата в великую традицию риши, была по возможности освобождена ото всего, что слишком тесно связывало бы её с ведийским мифом и ритуалом. И как нельзя заранее определить внешние условия санньясы в окружении, отличном от традиционного индийского, ровно так же нельзя определить a priori, какую форму должна принять и подобная дикша.