Санта действительно существует?

Мысль о том, что могут существовать какие-то невысказанные знания, привела меня к конфликту с Дональдом Дэвидсоном, крупнейшим философом Беркли в мою бытность там. Тогда, в середине 1990-х годов, Дэвидсон считался настолько важной фигурой, что студенты совершали паломничество к нему даже из таких отдаленных мест, как Тайбэй и Гамбург, чтобы писать монографии, посвященные исследованию какой-нибудь малюсенькой извилинки коры его головного мозга. Дэвидсон развивал философию, которая толковала понятие благотворительности, но, по иронии судьбы, он был зол на всех, кто с ним не соглашался, и называл своих оппонентов дураками. Это сочетание благотворительности в качестве предмета исследования и презрения в реальной жизни делало его очень грозным соперником. Вслед за своим наставником, профессором Уиллардом Куайном, он утверждал, что никто не может иметь радикально иную концепцию реальности и что понятие «концепция реальности» даже лишено смысла, поскольку, чтобы понять кого-то, говорящего на своем языке, мы должны интерпретировать то, что он говорит, а чтобы интерпретировать, мы должны верить, что речь идет о реальности: о предметах, воде, соли, перце и т. д. Я нашел это довольно обидным, потому что в то время мне казалось, что такая постановка вопроса делает мистицизм невозможным. Дэвидсон и Куайн презирали обсуждение «внутреннего света» и Альфреда Норта Уайтхеда, склонного к мистике соавтора Рассела (Куайн однажды сказал, послушав речь Уайтхеда: «Альфред Норт Уайтхед, Мэри Бейкер Эдди, Иисус Христос…»).

В своей работе «Об идее концептуальной схемы» Дэвидсон, в частности, разнес в пух и прах диссертацию и репутацию Бенджамина Уорфа. Тот был инженером и лингвистом-любителем, он изучал язык хопи и пришел к выводу, что у этой народности нет принятого на Западе понятия о времени. Исследование Уорфа о способах описания времени у хопи стимулировало невзаимную любовь хиппи к хопи. Опровергая выводы Уорфа в своей книге, Куайн и Дэвидсон писали, что система времен в языке хопи все-таки существует, поскольку мы понимаем, когда наш собеседник-хопи использует одно слово, чтобы рассказать о чем-то, имевшем место вчера, и другое слово, чтобы рассказать о том, что будет завтра.

Я обратился с вопросом об этом к своему двоюродному брату Гарри, хиппи и лингвисту, в надежде, что он примет мою сторону, а не сторону Дэвидсона, — но он этого не сделал! Он сказал, что Дэвидсон прав! Тем не менее даже без моральной поддержки двоюродного брата я начал бороться против философии Дэвидсона — и боролся все время, что учился аспирантуре. Высокомерный Дэвидсон был у меня на устной защите. Он поставил зачет, хоть и выглядел при этом недовольным — впрочем, возможно, он просто хотел есть. Я почувствовал, что должен принять вызов Дэвидсона, потому что мои надежды на мистическое прозрение — и, следовательно, счастье, и, следовательно, жизнь после смерти — зависели от него. Если бы оказалось, что Дэвидсон прав, я бы никогда не встретил индейца-шамана, или тибетского ламу, или таинственную женщину с длинными черными волосами, имеющую представление о реальности, выходящее за рамки того, что я знал, пока рос в странном и грустном доме со своей семьей в Бруклине. Такое развитие событий казалось очень обидным!

Я отчаянно хотел верить, что мистики — не просто жулики или сбитые с толку, запутавшиеся люди, которые завалили «Введение в философию языка» — этот предмет Дэвидсон преподавал в Куинс-колледже. Есть ли способ ухватиться за их сообщения? Будда иногда говорил: он мог бы рассказать о том, что знает, но не будет, так как считает, что это не важно. В Чуламалунковаде, или сутте об отравленной стреле, он заявляет, что учит возникновению страдания и прекращению страдания, и приводит в пример своих последователей, которые задают вопросы о реальности людей, получивших ранение отравленной стрелой и, перед тем как начать извлекать яд, спрашивающих о цвете волос поразившего их лучника. Это довольно странный момент. Во-первых, даже если жизнь есть страдание, мы не спешим, особенно если время есть иллюзия. Будда должен быть в состоянии ответить на наши вопросы о Вселенной примерно за десять минут, а затем рассказать, как избавиться от страданий. А во-вторых, страдание является в некотором смысле ложным ощущением себя как отдельной сущности, так что можно подумать, будто извлечение яда укажет, что вера является ложной, и заменит ее на истинную. Но хоть Будда и говорит нам, что наша наивная вера в самих себя ложна и приводит к неприятностям, он никогда не дает нам более правильного предположения о самом себе. Все, что он делает, — одобряет все другие способы, которыми мы можем думать о проблеме, и сообщает нам, что все они неправильные. В Палийском каноне, который является лучшим собранием того, что на самом деле говорил Будда, есть запись его беседы с последователем о том, что происходит с монахом, когда он освобождается от иллюзии веры в собственное «я».