Сантименты

в чалме зеленой предложил присесть, отведать винограда и шербета, и соловей стонал над розой где-то, рахат-лукум, халву и пастилу, сгущенку и портвейн «Букет Прикумья» вкушали мы с мороженым из ГУМа, и нам служил полунагой зулус с блестящим ятаганом, Зульфия ко мне припала телом благовонным, сплетались руки, страсти не тая, и теплый ветер пробежал по кронам под звон зурны, и легкая чадра спадала, и легчайшие шальвары спускались, и разматывалось сари, японка улыбалась и звала, прикрыв рукою треугольник темный, и море набегало на песок сияющего брега, и огромный янтарный скорпион лежал у ног, магические чары расточая...

Какие-то арабы, самураи верхом промчались... Леда проплыла в одежде стройотрядовской, туда же промчался лебедь... Тихо подошла отрядная вожатая Наташа и, показав мне глупости, ушла за КПП... И загорали жены командного состава без всего...

Но тут раздались тягостные стоны — как бурлаки на Волге, бечевой шли старики, влача в лазури сонной трирему! И на палубе злаченой в толпе рабынь с пантерою ручной плыла она в сверкающей короне на черных волосах! Над головой два голубя порхали. И в поклоне

все замерли. И в звонкой тишине с улыбкой на губах бесстыдно-алых Элеонора шла зеркальным залом!

Шла медленно. И шла она ко мне!

И черные ажурные чулки, и тяжкие запястья, и бюстгальтер кроваво-золотой, и каблуки высокие! Гонконговские карты, мной виденные как-то раз в купе, ожившие, ее сопровождали.

И все тянулось к ней в немой мольбе. Но шла она ко мне! И зазвучали томительные скрипки, лепестки пионов темных падали в фонтаны медлительно. И черные очки она сняла, приблизившись. И странным, нездешним светом хищные зрачки сияли, и одежды ниспадали, и ноготки накрашенные сжали

50

мне... В общем, Лена, 20 лет мне было. И проснувшись до подъема, я плакал от стыда. И мой сосед Дроздов храпел. И никакого брома не содержали, Лена, ни обед, ни завтрак и ни ужин. Вовсе нет.

ЭКЛОГА

Мой друг, мой нежный друг, зарывшись с головою, в пунцовых лепестках гудит дремучий шмель.

И дождь слепой пройдет над пышною ботвою, в террасу проскользнет сквозь шиферную щель,

и капнет на стихи, на желтые страницы Эжена де Кюсти, на огурцы в цвету.

И жесть раскалена, и кожа золотится, анисовка уже теряет кислоту.

А раскладушки холст все сохраняет влажность ушедшего дождя и спину холодит.

И пение цикад, и твой бюстгальтер пляжный, и сонных кур возня, и пенье аонид.

Сюда, мой друг, сюда! Ты знаешь край, где вишня объедена дроздом, где стрекот и покой, и киснет молоко, мой ангел, и облыжно благословляет всех зеленокудрый зной.

Зеленокудрый фавн, безмозглый, синеглазый, капустницы крыла и Хлои белизна.

В сарае темном пыль, и ржавчина, и грязный твой плюшевый медведь, и лирная струна

поет себе, поет. Мой нежный друг, мой глупый, нам некуда идти. Уж огурцы в цвету.

Гармошка на крыльце, твои сухие губы, веснушки на носу, улыбки на лету.

Но, ангел мой, замри, закрой глаза. Клубнику последнюю уже прими в ладонь свою, александрийский стих из стародавней книги, французскую печаль, летейскую струю

тягучую, как мед, прохладную, как щавель, хорошую, как ты, как огурцы в цвету.

И говорок дриад, и Купидон картавый, соседа-фавна внук в полуденном саду.

Нам некуда идти. Мы знаем край, мы знаем, как лук-порей красив, как шмель нетороплив, как зной смежил глаза и цацкается с нами, как заросла вода под сенью старых ив.

И некуда идти. И незачем. Прекрасный,

мой нежных друг, сюда! Взгляни — лягушка тут

зеленая сидит под георгином красным.

И пусть себе сидит. А мы пойдем на пруд.

КОНЕЦ

Сантименты

Май — сентябрь

1989 г.

Лене Борисовой

ВМЕСТО ЭПИГРАФА ИЗ ДЖОНА ШЭЙДА

Когда, открыв глаза, ты сразу их зажмуришь от блеска зелени в распахнутом окне, от пенья этих птиц, от этого июля, — не стыдно ли тебе? не страшно ли тебе?

Когда сквозь синих туч на воды упадает косой последний луч в озерной тишине, и льется по волне, и долго остывает, — не страшно ли тебе? не стыдно ли тебе?

Когда летящий снег из мрака возникает в лучах случайных фар, скользнувших по стене, и пропадает вновь, и вновь бесшумно тает на девичьей щеке, — не страшно ли тебе?

Не страшно ли тебе, не стыдно ль — по асфальту когда вода течет, чернеет по весне, и в лужах облака, и солнце лижет парту четвертой четверти, — не страшно ли тебе?

Я не могу сказать о чем я, я не знаю...

Так просто, ерунда. Все глупости одне...

Какая красота, и тишина какая...

Не страшно ли, скажи? не стыдно ли тебе?

МИШЕ АЙЗЕНБЕРГУ

ЭПИСТОЛА О СТИХОТВОРСТВЕ

Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове...

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

1

«Посреди высотных башен