Сапфир

Она хлестала его взглядами, выражала страсть и негодование движением бедер, она сжимала ворот его рубахи пальцами так крепко, что трещала ткань. И каждый раз он высвобождался из ее хватки, продолжая ласкать. Позволяя и не позволяя себе наслаждаться ей; их ноги синхронно и бездумно выписывали сложные «восьмерки».

В какой-то момент они сплелись так тесно, что сцена под ногами, толпа зрителей, скользящие вокруг камеры — все перестало существовать. Он хотел ее, и не только телом, — он хотел ее всю, целиком, он неслышно молил, чтобы она полюбила его, и она вдруг поняла, что готова.

«Я здесь. Для тебя…»

А в черных глазах тоска. Жаркие и жадные пальцы, взволнованные, как у подростка, и дерзкие, как у ловеласа. Он гладил ее, мимолетно терся об нее, он трахал ее на глазах у публики, а ей не было до зрителей никакого дела.

«Я достану тебя, Мо. Я тебя соблазню…»

«Ты уже меня соблазнила. Подчинила…»

«Я не обижу твое сердце…»

«Нельзя. Ни тело, ни душу».

«Я это сделаю, Марио».

Всякий раз, когда он прижимался сзади, она чувствовала тугой бугор под ширинкой — такой твердый, что у нее плыло перед глазами.

«Разве не чувствуешь? Этот танец — он все показал…»

«Это просто танец».

«Это…»

Она была готова порвать его прямо под светом прожекторов.

«Ненавижу тебя».

Их страсть накалилась до предела — ей можно было наполнить, словно лавой, аудиторию из тысяч человек.

«Ненавижу…»

«Не надо…»

Будто извиняясь, он плыл за ней, пытался удержать, в какой-то момент — случайно или намеренно — сорвал с волос заколку и зарылся пальцами в тяжелых локонах. Резко развернул к себе лицом, прижался лбом.

«Я здесь. Я твой».

«Совсем?»

«У нас нет совсем».

«У нас все есть».

Их тела, овеваемые музыкой, двигались сами по себе. А взгляды жгли, шипели, словно лазеры, плавили покров и броню. Лана не раскрывала рта, но глаза передавали эмоции лучше слов.

«Я тебя…»

«Нет».

«Да…»

«Не вздумай…»

«Это ты вздумал… Это все ты, ты!»

«Прости меня…»

И в финальный такт она залепила ему пощечину — хлесткую и болезненную; у Мо моментально окрасилась алым щека. Стихла музыка, стих гул, стихла Ла-файя. Это конец, это все… все…

Пауза. Ярость в его глазах. Оглушающая тишина над «Косой».

Он рванул ее на себя так резко, что Лана едва не потеряла равновесие, грубо сжал рукой затылок, притянул и… поцеловал.

Толпа бесновалась, толпа улюлюкала, толпа пьянела от чужого чувства, а поцелуй все длился.

«Ты так хотела сама…»

Она хотела. Мечтала. И чувствовала, как под светом софитов, катятся по щекам счастливые слезинки.

* * *

— Не смей отдаляться от меня и закрываться! Не смей говорить, что тот поцелуй ничего не значил! — она была готова снять туфлю и колотить ей по приборной панели. — Не смей, слышишь?

Кабриолет несся по пустынному шоссе в неизвестном направлении. «Коса», танцевальные ритмы — все осталось позади; они не дождались объявления победителей, сбежали.

Марио вел жестко и резко, словно пытался сбросить пар, — губы сжаты в полоску, вены на шее вздулись от напряжения. Лана знала, что танцем подтолкнула его к той черте, которую он все это время не желал переступать — но он ее переступил. Они переступили! И теперь нечестно говорить, что ничего не было. БЫЛО.

— Я тебя… Я замотаю тебе рот своими желтыми плавками, если ты посмеешь сказать, что это был просто танец!

— Провокаторша! — процедил Мо сквозь зубы. — Сама не ведаешь, что творишь.

— Я творю?! Это я принесла домой афишу? Я выбрала себе туфли и платье, которое кончается выше пупа? Я кружила весь вечер по бунгало с просьбой «ну, поехали, ну, поехали»?! И я после этого — провокаторша?

— Знал бы, где падать, подстелил бы травки.

— Травки? И что, больно упал? Расшибся?

Она психовала, как истеричка. Своими редкими вспышками страсти, которые то и дело прорывались во взглядах или словах, он доводил ее до белого каления. Нет, не ими, но тем равнодушием, которое непременно следовало за ними. И она била его словами, наказывая за нерешительность.

— Тряпка! Понял? Ты — тряпка! — не стоило так говорить — она знала. Мужчины умели бить кулаками, а женщины словами, и зачастую хрупкая мужская душа оскорблений не выдерживала, но в этот вечер не выдержала Лана. — Нерешительный придурок!

Костяшки пальцев на руле побелели, Марио превратился в каменную статую.

Все? Ну и пусть! Зато она сказала ему правду, а не прикрывалась сладенькой утешающей ложью о том, что «это все — просто танец». Надулась, засопела, отвернулась и стала смотреть в сторону. Пусть везет ее, куда хочет. Пусть делает, что хочет, живет, как хочет, — через неделю они разойдутся. Насовсем.

Каменистые обочины, серпантин. В какой-то момент дорога сделалась шире и проще, кабриолет затормозил. Над сиденьями повисло застывшее звездное небо, запах прогретого асфальта и немножко бензина. И тишина. Она длилась бы бесконечно, если бы в какой-то момент Мо не повернулся и не произнес мягко, почти нежно:

— Девчонка. Прекрасная женщина. Лана.

Он притянул ее к себе, обнял. Прижался своими губами к ее лбу, долго сидел, сжав рукой затылок.