Саркома

Снова выпили, закусили. Заруба, лукаво усмехнувшись, спросил Гнатюка:

— А песню исполнить не хило?

— Так ведь нет музыки, оркестра.

— Давай акапелло, — велел председатель колхоза и разрешил. — Можешь сидя, в ногах правды

нет.

— Сидя не получится, — ответил артист и вышел из-за стола. Глубоко вдохнул воздух и запел:

«Два кольоры мои, два кольоры: червонэ, то любовь, а чорнэ, то журба… Он допел до конца и под

аплодисменты возвратился за стол, где в тарелках уже парила ароматная шурпа.

—Отрадно, что в любой ситуации артист остается верен своей профессии, радует талантом своих

поклонников, — отметил Вячеслав Георгиевич. Заруба, крякнув от удовольствия, одним залпом

осушил фужер с водкой.

— С большим удовольствием даю слово соловью украинской оперы Анатолию Соловьяненко, —

объявил подполковник. — Недаром у него и фамилия соловьиная. Господь щедро наделил его

бесценным даром.

— Щiро вiтаю вас моi друзi! Бувайте здоровi жiвiтэ богато! — и запел, завораживая волшебным

голосом:

Дивлюсь я на небо,

Та думку гадаю:

Чому я не сокiл,л,

Чому не лiл,таю?....

Отложив фужеры, ложки и вилки, затаив дыхание, все слушали соловья, а потом долго

аплодировали.

— Что выдаст на-гора наш молодой сокол? — взирая на Леонтьева, спросил подполковник. —

Аль слабо с мастерами тягаться?

— Не слабо, — отозвался Валерий с заметно повеселевшим от хмеля взором. Черные завитки

волос ниспадали на его лоб. На по-цыгански смуглом лице блестели глаза. Он вдохновенно с

речитативом исполнил одну из своих дебютных песен. Едва стихли аплодисменты, как в полный

рост поднялся Заруба.

— Эх, вы, артисты-солисты…, — так и наворачивалось сказать «из погорелого театра, но Тихон

Миронович вовремя прикусил язык. — Мы тоже не пальцем сделаны и лыком не шиты. Умеем не

только друзей угостить, хорошо выпить, закусить, но и спеть не хуже знаменитостей. Вот как

надо петь, учитесь и завидуйте. Я исполню песню о блохе из репертуара моего любимого певца

Федора Ивановича Шаляпина. Он глубоко вдохнул воздух, расправил плечи и, подражая своему

кумиру, басом запел:

— Жил-был король когда-то,

При нем блоха жила.

Милей родного брата

Она ему была.

Позвал король портного,

Послушай-ка. болван,

Для друга дорогого

Пошей скорей кафтан.

Кафтан блохе?

Хе-хе/ хе-хе…..

Допев по конца, Заруба широкой ладонью стер со лба пот и горделиво взглянул на столичных

гостей. Те, ради приличия вяло аплодировали.

— Какаво, есть еще порох в пороховнице!? — не столько вопросительно, сколько утвердительно

заявил солист. Но дать оценку его вокальным потугам отважился лишь подполковник:

— Тихон, ты только не обижайся, но быть тебе солистом ни Большого, ни Малого театра?

— Это почему же, Георгиевич? — возмутился председатель колхоза.

— Потому, что ты не поешь, а кричишь, будто режут тупым ножом. Блоха вместе с королем и

портным оглохли бы и околели от такого пения, — оценил Калач и продолжил на украинском

языке. — Ото керуешь своим радгоспом и никуды не рыпайся, щоб не видгепали.

Гости рассмеялись, а Заруба насупился. Потом наполнил коньяком фужер и залпом выпил,

закусил бутербродом с салом-бекон. К столу поднесли котлы с ароматным варевом и

алюминиевые миски.

— Дорогие гости, мои орлы, — Вячеслав Георгиевич окинул взором офицером знаю, как пить, чтобы не опьянеть. Отведайте горячей и жирной шурпы и ухи, они нейтрализую, связывают

алкоголь. Под такие блюда не грех и литр коньяку или водки принять на грудь.

Старшина Тарасюк разлили шурпу по мискам и гости охотно последовали совету.

В антракте между застольями, когда одни отправились на перекур, другие встали, чтобы размять

ноги, а третьи брали автографы у знаменитостей, Калач подошел ко мне. От него разило коньяком.

— Почему мало пьешь, харчами перебираешь или не в коня корм? — с подозрением спросил он.

—Я не любитель крепких напитков, знаю меру и сдерживаю себя.

—Э, э, не ловчи, получается, что я и именитые гости забулдыги, лишь ты среди нас правильный, не порочный, — укорил подполковник. — Думаешь, я забыл, как ты на банкете в честь Дня

милиции кутил и веселился, а сейчас, словно сыч зыришь на всех исподлобья, будто изучаешь,

пытаешься проникнуть в нутро.

Насчет сравнения с сычом он, конечно, по пьяни преувеличил. Я ни за кем не следил, а сохранял

спокойствие, хотят на душе было муторно.

— Нутром, кожей чувствую, что ты что-то скрываешь, чем-то озадачен и недоволен? —

допытывался Калач и вдруг его осенило:

— Не снюхался ли ты с Терехом? Он опытный и ушлый вербовщик. Ко мне, когда я был

замполитом тоже клинья подбивал, но я ему дал от ворот поворот, потому, что гнусно и подло

доносить на своих сослуживцев. А у тебя характер мягкий, нет твердости и стойкости, не хватает

стали, может и сломался.

— Это домыслы, фантазии воспаленного воображения, — парировал я его подозрения, но он

продолжил развивать тему.