Саркома

восприятию, что доклады и лекции, насыщенные богатой художественной речью, оригинальными

сравнениями, аналогиями, поговорками и цитатами, вызывают повышенный интерес у слушателей

аудитории. Однажды, когда я готовился к лекции об эстетическом воспитании, приобщении к

разным видам искусства: литературе, живописи, музыке, архитектуре, скульптуре, театру, из

соседнего кабинета донесся душераздирающий крик. Реальность, проникшая в мир прекрасного и

вечного, словно ножом, полосонула по моему сознанию. Мое терпение лопнуло, Отложил книги и

рукопись с тезисами в сторону и стремительно вышел из кабинета. Подошел к обитой черным

дерматином двери с табличкой «Ф,Л, ЯСЬКО. ОУР» и резко потянул ручку на себя.

За столом в кожаной, коричневого цвета куртке восседал Федот Леонтьевич, а на жесткой

табуретки, обернувшись на шум моих шагов долговязый и худощавый с удлиненным узким

лицом мужчина лет двадцати от роду. На нем висел старый потертый светлый в клетку пиджак с

короткими рукавами. Его руки были сцеплены стальными «браслетами». Федот обратил на меня

удивленно-недоверчивый взгляд, будто спрашивая: «Какого черта ввалился?»

— Товарищ капитан, что за истошные крики, будто здесь пытают или насилуют?

— Это меня пытают, — отозвался мужчина. — Он вдалбливал мне в голову Уголовный кодекс.

Буду жаловаться прокурору Дивному.

Он указал взглядом на книгу, лежавшую на столе под рукой офицера.

— Молчать, Гнедой! — крикнул Ясько и по его покрасневшему лицу, возбужденному голосу и

глазам я понял, что мужчина не лжет.

— Замполит, я к этой гниде пальцем не прикоснулся. Не хватало мне еще мараться, Это симулянт

и провокатор. Дай ему волю, то изобразит сумасшедшего или эпилепсика, — выдал информацию

старший оперуполномоченный. — Ладно, Гнедой, порезвился, проверил свои вокальные

способности и будя. Видно из тебя признание не вытащить и раскаленными клещами. А вот твой

кореш закадычный Валет сдал тебя с потрохами. Сообщил, что это ты убил ювелира Наума

Цегельмана и обчистил его квартиру, все драгоценности и деньги прибрал к рукам и ничего в

общак не пожертвовал. Не по понятиям живешь, фраер.

— Валет мне мстит, его жаба давит. Я ведь сам по себе, как одинокий волк, ни с кем не делюсь

добычей.

— Не делишься, — поймал его на слове офицер. — Вот ты и прокололся. Выкладывай все, что

знаешь. Чистосердечное признание и раскаяние не только скостят срок наказания, но и облегчит

душу.

— Нет, начальник, за пацанов париться на зоне не буду. Не я еврея завалил и обчистил. С

кражами завязал.

— Откуда ты знаешь, что погибший еврей?

— По фамилии, имени и обезьяне понятно. И потом возле золота, драгоценностей и финансов

обычно они ошиваются.

— Знаток, — усмехнулся капитан. — Говоришь, что завязал?

—Да, завязал…морским узлом, — подтвердил подозреваемый.

— Завязал, пока в ИВС сидишь на казенных харчах. Как только закончится срок ареста,

возьмешься за старое. Но на этот раз тебе не отвертеться, — пообещал Ясько.

— Не возьмусь за старое, — шмыгнул длинным с горбинкой носом мужчина.

— На какие средства живешь, существуешь? У нас ведь, кто не работает, тот не ест. Кушать,

пить, курить каждый день хотца, — коверкая последнее слово, произнес капитан.

— Бутылки, стеклотару собираю, и «бычков» стреляю, — ответил подозреваемый, обнажив

крупные зубы.

— А пьешь что?

— Вино «Билэ мицнэ» и тройной одеколон.

— Я тебя привлеку по статье 214 УК за тунеядство.

— Не имеешь права, после последней ходки не прошло еще двух месяцев. К тому же я работаю.

— Кем и где работаешь?

— Я же сказал, что бутылки собираю на рынке, вокзале и в парке. Можно сказать, убираю

территорию. За целый день так набегаешься, что ноги гудят.

— Мне что же тебе орден или медаль вручить за ударный труд?

—Отпусти на свободу.

— Ишь, губа не дура. Как же я тебя отпущу, если есть показания Вальта.

— Грош цена его показаниям. Наверное, он сам замочил Наума, а стрелку перевел на меня. Я

«мокрыми» делами не занимаюсь, но стукача посажу на перо.

— Ладно, Гнедой, хорошенько подумай. Получишь под завязку, если не признаешься, —

пригрозил капитан. По телефону вызвал конвойного и тот сопроводил арестованного в ИВС.

Когда дверь затворилась, Ясько выжидающе поглядел на меня:

— Старлей, какие претензии? Влетел, как вихрь.

— Капитан, следовало бы с подозреваемым аккуратно, вежливо обращаться. Все они граждане и

имеют равные с нами права.

— Вадим Андреевич, милиция — не институт благородных девиц, а вооруженный отряд

общества, — повторил он, уже однажды услышанные мною из уст Калача, слова. — В белых

перчатках признаний о совершении преступлений никогда не добиться. Это суровая практика,

потому что чистосердечное признание и раскаяние очень редкое явление. В человеке срабатывает

животный инстинкт самосохранения, страх перед наказанием. Приходится и сыщикам, и

следователям клин клином вышибать без всяких там церемоний.

— Но ведь Ленин нам завещал: за законность бороться культурно, — напомнил я и детализировал.

— Признание, доказательства вины, улики надо получать без пыток и других видов физического