Саша Чекалин

Рядом с домом в овраге белели раздетые почти догола трупы расстрелянных красноармейцев. Расстреляли их фашисты еще до возвращения ребят в город. Никто эти трупы не хоронил — было запрещено. Ребята поджидали удобного случая, чтобы тайком от полицаев похоронить убитых.

День начинался с разговора, с ничегонеделания.

Поднявшись с постели, ребята смотрели друг на друга и думали: а дальше что?

— Надо уходить, — предлагал Малышев.

— Куда?.. — не без иронии интересовался Вася.

За линию фронта… к нашим…

— А где линия фронта? Где наши?.. Ты знаешь?..

Как решительно не сдвигал свои светлые брови Малышев, он не мог ответить. Широкоскулое, обветренное лицо его становилось еще более мрачным.

Впервые в жизни Володя оказался в таком положении — без родных, без дома, не зная, что предпринять.

— А куда ты пойдешь? — рассудительно доказывал Вася. — Кругом немцы. Надо думать, как здесь жить.

— Жить здесь? Многие из наших ребят остались в городе? Кого ты видел? Ну, скажи, кого? Это только мы застряли… Может быть, предложишь регистрироваться пойти, сказать, что мы комсомольцы?

— Ну-у… регистрироваться-то мы не пойдем, — твердо отвечал Вася. — Если только силой нас поведут…

В комнату часто заглядывала мать Васи, скорбно вздыхала и уходила, чтобы не мешать ребятам, которые, как она слышала, все собирались каждое утро куда-то уходить. Порой они вспоминали и про Егорку Астахова. Но сразу же умолкали, словно задев за больное место.

Еще более томился дома Егор Астахов, когда узнал о предательстве отца. В первую минуту он не поверил матери, думал, она шутит. Но когда отец с белой повязкой на рукаве вечером вернулся домой, Егору стало все ясно. Встретившись на другой день с ребятами на улице в условленном месте, Егор понял, что он потерял не только отца, но и своих школьных друзей. Его товарищи больше не доверяли ему.

Обычно болтливый, жизнерадостный, Гвоздев прошел мимо, словно не заметив его. Малышев остановился, сухо, сквозь зубы поговорил немного и, ничего не спросив, не прощаясь, ушел.

Егор молча посмотрел ему вслед, вздохнув и, тяжело передвигая ноги в разбитых ботинках, поплелся домой. Дома он заперся. Впервые за свои семнадцать лет Егор почувствовал, как тяжело на душе, когда нет друзей.

Как и Вася и Володя, он тоже чувствовал себя дома, как в клетке.

«Только-не жить здесь… — думал он. — Но куда уходить, особенно теперь?»

Мысль о том, чтобы уйти из дому и самостоятельно зарабатывать на жизнь, мелькала у него уже давно. В последнее время отец все чаще попрекал его, говорил, что он дармоед, потому что не хочет помогать ему торговать в ларьке. И только любовь к матери, тихой, преждевременно постаревшей женщине, удерживала его в опостылевшем доме.

— Ты что насупился, как сыч? — спрашивал иногда отец, вернувшись домой навеселе и видя мрачное лицо сына.

Переход от веселого настроений к озлобленному, так же как и от слов к кулачной расправе, мог произойти у отца почти мгновенно. И Егор, зная это, старался в таких случаях помалкивать и не попадаться на глаза отцу.

Мать убеждала Егора, что отец по-своему любит его, а если и бьет, то это от характера.

А Егор все острее осознавал, что отец чужой для пего человек. Особенно он почувствовал это, когда началась война и отец стал злорадствовать по поводу временных неудач Красной Армии. Егор горячился, доказывая, что фашисты напали на Советский Союз врасплох и что им все равно не победить — победа будет за Советским Союзом.

— Врасплох, врасплох… — бурчал отец. — А укрепления где? Что ж укрепления-то не удерживают?

Встречаясь раньше с ребятами, Егор не любил рассказывать о своих домашних делах. Только Шурка Чекалин да отчасти Наташа Ковалева знали о том, как тяжело приходится Егору дома и как одинок он в своей семье.

Когда Егор вернулся с оборонных работ, отец встретил сына очень радушно, сам заговорил с ним, наобещал всяких благ. Но понял, что сын озлоблен.

Все же он предупредил Егора:

— Смотри… Ни слова, что ты был комсомольцем. Слышишь?.. Если будут в комендатуре спрашивать, отрекись, сразу же отрекись. Скажи, что по глупости записался… Из-за тебя и я могу пострадать.

Егор поднял голову, взглянул на отца чужими, словно невидящими глазами, и не сдержался:

— Я и теперь комсомолец…

Отец задохнулся от ярости, но промолчал, боясь привлечь внимание соседей. Больше разговаривать отцу с сыном было не о чем.

«Ничего, сломлю… — самоуверенно думал Чугрей. — Не лаской, так таской…»

На время Чугрей оставил сына в покое. Все, кто встречался с Егором, удивлялись, как он изменился, похудел. Причиной было то, что куда бы теперь Егор ни пошел, он чувствовал на себе отчужденные взгляды, повсюду встречал неприязненное молчание.