Сашка

А ещё Пётр Александрович кучеру прикажет запрячь рысаков. Меня же посадит рядом и крикнет: «Ну-ка, Семён, по Любинскому!». И куда тогда усталость моя девалась – чую, щёки горят от ветра. А он всё такой же бледный, думает о чём-то. Только глаза загорятся, как видно, сила закипит в нём. Но снова, куда что девалось – уже нет в глазах огня, одна скука.

Многим я обязана была ему, батюшке. И родители мои пожили в достатке. Часто он мне трёхрублёвки совал, чтоб я гостинец домой взяла. Неловко было брать, а брала: шутка ль, три рубля – большие деньги!

А раз, помнится, случай вышел. – Агафья Кирилловна, задумавшись ненадолго, продолжила. – Отъехали господа в гости, а раз в гости, значит, домой вернутся не скоро. А мне было велено убраться в комнатах. Любила я ходить по их залам – хожу, и столько всего вижу! Быстро я перетёрла всё, перемыла. И тогда открыла один гардероб, а там платья пачками навешаны, одно богаче другого, откуда что бралось? Не удержалась я, и одно платье надела на себя; стою перед зеркалом, и такая я в нём – барыня, да и только! Платье за платьем, прихорашиваюсь – двадцать годов дуре было. А одно голубое, как небо, отливало блеском, словно на него снежинки налепились! Напялила я его на себя, смотрюсь и не могу от зеркала оторваться, так платье это снимать с себя не хотелось. Косу то заплету, то расплету.

Вдруг вижу в зеркало: дверь открывается и входит барыня, а с ней Петр Александрович. Обомлела я, язык отнялся. «Ты что это, Агаша, платье чужое надела?» – спросила барыня, а голос дрожащий. Стою, не смею в ноги в платье дорогом упасть. Говорю: «Простите, Наталья Кузьминична…» Слёзы ручьями. «Матушка! – подскакивает к ней Пётр Александрович. – Не ругай её, она никогда в жизни не носила нарядов, нужно простить». Стал уговаривать её, спаситель мой. «Мамочка, – говорит, – посмотри, как ей к лицу это платье, подари его ей, ну, пожалуйста!». И целует мать в щёчку. «Иди, Агаша,– говорит мне барыня.– Жертвую тебе платье ради Петра Александровича, но чтоб больше такого не было». Тогда только отлегло от сердца у меня. Я бах ей в ноги. «Как можно, – возмутилась барыня, – на пол в таком платье!». Так и осталось одёвка её у меня, и по сей день в сундуке лежит. – Старуха смолкла, погружённая в воспоминание.

20

Редко оставлял постель Рязанцев, измученный болезнью. И чем дольше он болел, тем раздражительнее становился. Но теперь его раздражительность не передавалась Агафье Кирилловне, жалеющей супруга. Она садилась у изголовья его, пытаясь как-то облегчить мученья супруга. Когда же он, обессилевший, засыпал тяжело, её думы уходили в прошлое. В глубине души она понимала, что думы эти вызваны предчувствием скорой кончины Семёна. «Зачем приехали на мёртвую землю, – думала она, глядя на измученное лицо Семёна. – Хоть болеет он давно, но на Большой земле ему было легче…». В ненужном переезде она ругала себя за то, что убедила Семёна ехать к внучку. Дома была она хозяйкой, даже в голодное время жизнь облегчалась заботами о семье, там и хорошее и плохое домочадцы делили поровну. Здесь, правда, не голодали, зато такой душевный голод переносили от дочери, что хотелось пешком уйти обратно и там успокоиться от её брани и криков пусть даже ценою лишений.

– Не вытяну больше, конец не за горами, – раздался слабый голос Семёна. – Береги себя, старуха.

Это напутствие довело Агафью Кирилловну до слёз. Как ни жесток был муж к ней на протяжении всей их жизни, но ей было жаль его.

– Подай на неё в суд, свой кусок иметь будешь. Не гни спину перед ними, отправляйся назад. Забери Сашку, больно забит, береги его – внучек же. Матери он не нужен, сама видишь. К Вовке она ещё так сяк, а меньший поперёк горла ей стал. Я своё пожил, конец не за горами, как появятся ручьи, так и я с первыми водами уйду.

Как-то ночью его всего корёжило, он метался и стонал; утром его отвезли в больницу. Это случилось после того, как отправили туда же Сашку. Агафья Кирилловна, со вспухшими от бессонной ночи глазами, отправилась к мужу и зашла в хирургический корпус, к внуку. Ждала недолго. Худенькая медсестра помогла подняться ей на второй этаж. Малыш метался в жару, и ему было не до яблока, которое баба принесла. Он держал её за руку и стонал. А ей уже нужно было уходить, так как намечался обход.

Маленький, толстенький доктор осматривал больных и давал распоряжения. Одна медсестра записывала что-то. После обхода Сашку по коридору отнесли на лечебные процедуры. Он не любил этот коридор, ему казалось, что по возвращению в палату нога начинала болеть ещё сильней. Боль, тишина, постоянные шаги нянь – всё это было мучительно для него.

Но с какого-то времени спасительницей его стала тётя Груша, миловидная сестра хирургического отделения. Худенькая, стройная, она смущалась, входя в мужскую палату, потому что лежащие больные пялились на неё. А были и такие, кто изъявлял желание поболеть с ней на одной постели. Сашка злился на них, и хмуро глядел, как они после обеда разливали по стаканам спрятанную в шкафу водку.