Николай ВИРТА
КОНЦЕРТЫ ПОЛИТРУКА
Удивительную сцену наблюдал я на передовых позициях Северного фронта.
Представьте такую картину. Белая высота, голая как яблоко. Ни куста, ни травы, ни деревца — совершенно голая возвышенность. На этой высоте и на соседних, вкопавшись глубоко в камень, сидят наши бойцы. Со стороны ничего не видно — высота и высота… Но попробуй подойди к ней, тебя встретят дьявольским огнем из пулеметов, минометов, автоматов и бог его знает из чего еще.
На той стороне реки, в каких-нибудь ста метрах от русских высот, также вкопавшись в камень, сидят немецкие горные стрелки.
Так они сидят друг против друга, разделенные только течением незамерзающей горной реки.
Иной день тут совсем тихо, а то вдруг начинается страшная стрельба. Думаешь: наступление! Ничего подобного. Немцы заметили какое-то движение в русских окопах и со страха начали палить.
Ночной порою тут стреляет артиллерия. Днем летают самолеты и сбрасывают бомбы. Потом наступает тишина. Она длится час, три, пять…
Скучно!
Но вот из немецких окопов слышится голос, усиленный рупором:
— Эй, рус! Сдавайся — масло дадим!
В наших окопах слышен взрыв хохота: все знают, что у немцев маргарина дают по сорок граммов в день на солдата, а туда же, хвастается маслом.
— А ну покажи! — раздается голос невидимого красноармейца.
Через минуту кто-то в окопах немцев поднимает винтовку. Смотрю в бинокль. На штыке виднеется нечто желтоватое. Из наших окопов раздается выстрел. Раздробленная немецкая винтовка падает на камень.
— Зачем стреляешь, рус? — сердито говорят на немецкой стороне. — Иди к нам — масло есть, булку дадим!
— Не хотите ли наших сухарей? — кричат в ответ, и раздается несколько выстрелов.
— Угощайтесь! — кричат бойцы вслед пулям.
И опять тишина.
Вот в такое затишье к высоте по вьючной тропе, защищенной от немцев горами, подошло несколько лошадей. Позади шагал юноша. Я его сразу узнал: это был Эренбург, парень из политотдела армии.
— Зачем сюда? — спрашиваю я его.
— Вот приехал поговорить с немцами, — он указывает на какие-то ящики, привязанные к спинам лошадей.
— Это еще что за штука? — любопытствую я.
— Сейчас увидите! — улыбается Эренбург и начинает командовать своим подручным.
Мы все наблюдаем за манипуляциями Эренбурга и его товарищей. Вот ящики и машинки сняты с лошадей, вот они собраны, вот протянут провод, и наконец все становится ясно: Эренбург притащился сюда со своей радиостанцией.
Он с проводом и радиорупором за спиной пополз мимо высоты к самому берегу реки — поближе к немцам. На окрик он оглянулся, оскалил зубы и опять пополз.
Я наблюдал за немцами. Те, по-видимому, заметили движение на нашей стороне, но молчали, ждали, чем вся эта возня кончится. Через десять минут, установив рупор на самом берегу реки, Эренбург приполз обратно и начал священнодействовать с передатчиком. Наконец машина была приведена в полный порядок. Эренбург подмигнул мне и сказал:
— Прикажете начать, товарищ майор?
— Пли! — скомандовал я.
Эренбург крикнул в микрофон по-немецки:
— Эй, вы там, немецкие парни! Послушайте, что я вам расскажу. Хотите слушать или нет?
На той стороне было тихо. В наших окопах кто-то засмеялся.
— Ладно, молчание — знак согласия, — заключает Эренбург и начинает читать листовку, обращенную к солдатам немецкой армии.
Ее написал немецкий писатель Фридрих Вольф, изгнанный с родины
Едва Эренбург кончил читать листовку, на немецкой стороне раздались крики, шум, потом резкая команда — и по высоте грянули из минометов…