Саттри

Или холодные утра на Рыночном Обеде, отслужив раннюю мессу с Джейбоном. Кофе у стойки. Густой дух жарящихся мозгов с яичницей. Старики в дымных пальто и разбитых сапогах сгорбились над тарелками. Под пластмассовым пирожным колпаком дохлый таракан. Запрещенные жизни и рок уготован, тень рока в дымном кадиле, слабый скрип дверцы скинии, безвкусный хлеб и в углу опустошенье последних капель вина из графинчика, и подсчет денег в кассе. Этот поход в мир людей, богатых жизненною силой, эти воцерковленные поневоле черпают сливки себе в чашки и смотрят на зарю в городе, наслаждаясь отдохновеньем от своих облаченных в черное смотрителей с их опрятными сапожками, их очками, смертесмрадом темного и полуопаленного муслина, в какой наряжены. Мрачных и неутомимых в своем ортопедическом морализаторстве. Сыплющих побасенками о грехе, и смертях без покаянья, и виденьях ада, и байках о левитации и одержимости, и догмах о проклятье семитам за то, что приколотили утешителя. Через восемь лет кое-кто из их подопечных смог худо-бедно читать и писать, и на этом всё.

Саттри взглянул на потолок, где на потрескавшейся штукатурке кренилось патриархальное божество в одеждах и при бороде. В сопровождении гроз, жирных младенцев с голубиными крылышками, растущими из их лопаточных костей. Он опустил голову на грудь. Заснул.

Его мягко потормошил священник. Он поднял взгляд на пресное надушенное лицо.

Вы ждали исповеди?

Нет.

Священник взглянул на него. Я вас знаю? спросил он.

Саттри положил руку на спинку скамьи перед собой. Вдоль алтарных перил шла старуха с тряпкой для пыли. Он с трудом поднялся на ноги. Нет, ответил он. Вы меня не знаете.

Священник отступил назад, оглядывая его одежду, его заляпанные рыбой башмаки.

Я просто уснул на минутку. Я отдыхал.

Священник чуть улыбнулся, легко тронутый неодобреньем, порицанье смягчено. Дом Божий не вполне предназначен для того, чтобы в нем подремать, сказал он.

Это не божий дом.

Прошу прощенья?

Это не божий дом.

Вот как?

Саттри неопределенно махнул рукой, и обогнул священника, и двинулся прочь по проходу. Священник проводил его взглядом. Он печально улыбнулся, но улыбнулся тем не менее.

* * *

Тряпичник, с трудом ворочавшийся под курганом смердящего постельного белья, в котором погреб себя для тепла, походил на растаявшую свечу. Он сел под клобуком, хмурясь наружу новому дню. Его шелковистые бакенбарды овевало стоялым сквозняком, и от него, как жар от летней дороги, исходили слабые миазмы.

Вот он заковылял в драном своем исподнем, подрагивая увядшими и рахитичными лядвиями, собирая в одну руку одежду и вороша кипы бумаги в поисках сухой, от которой можно развести огонь. Шум утренних машин по мосту бился в его пещере с тупыми отзвуками сна, и тряпичнику хотелось бы души помудрей, чем у него, чтобы читать в их нескончаемом накате предвестия того, что грядет, призрак механического всепроникновения и всемирной напасти. По речной тропе прошли два рыболова, туманные фигуры, перемещавшиеся безмолвно, если не считать хрупкого потрескивания их удочек, вскинули руки к нему туда, где стоял он, растопырив ладони над тонкой и безжарой струйкой дыма, тухлый земной запах голой грязи под мостом, насыщенной утренней влагой, река протекала дымно и безмолвно, а над головой в арках моста бессмысленный и случайный переполох голубей, вылетающих навстречу дню.

Он бурчал и разминал руки над огнем. Сходил с чайником к реке и зачерпнул воды, и с полным вернулся. Дымка сбегала с реки язычками и лакающими завихреньями, и где-то за восточной хмарью таилась надежда на солнечный свет.

С отчаяньем прошел он по садкам больного города, таща за собой свою тележку из дров с таким звуком, будто у тех бессветных коридоров урчало в кишках.

В брюхе железного мусорного бака, такого большого, что в нем бы могла разместиться компания за покерным столиком, он все утро разбирал сувениры. Гарантированно возмещаемые бутылки, выброшенные праздными богачами. Подлежат обмену по два цента штука. Газеты для пакетирования. Бесполезные кости. Дохлая крыса, сломанная метла, деталь чернильницы. Бок гангренозной грудинки, кишевший прыгунами. Обломки фруктового ящика, который его глаза рассматривали как растопку, подлежащую извлечению, продаже. Проехавший грузовик приглушил шаги кухонного помогайки из «Гигиеничного обеда». Старик ощутил, как дверца над ним затмилась, и взглянул наверх полными ужаса глазами, и узрел круглое устье опрокидываемого помойного ведра. От отскочил назад, маша руками, и его опрокинул сделавший оверкиль ящик. Полный подол латука да черствый хлеб, ничего хуже. Жестянка загрохотала и залязгала. Вдали ей ответил трамвай. Старик возник в дверце мусорного бака, словно некий чудной выходец с того света, что восстает в бездымной атанасии из отходов, дабы прокаркать волну горьких проклятий миру, но кухонный мальчишка даже не обернулся.