Саттри

Я по этой реке спускался осенью девятьсот первого с ярмаркой, не спрашивай зачем. Два года с ними ездил. Видал, как уличные проповедники сходили с маршрута в начале лета и зазывали да заманивали так, что только держись, а осенью опять пускались проповедовать. Ехали мы в Тэллахэсси, Флорида. С реки в Чэттануге сошла шатия лесорубов, с нами зашли в городок и напились, нам их всем поездом ждать пришлось. Они взяли и примотали паровоз к рельсам чокерными цепями. Мы оттуда так и не уехали аж до пяти утра. Два товарных вагона ярмарочного барахла у нас было. Видали, как парня повесили в Риме, Джорджия, стоял он там на рессорном фургоне и говорил им, что пускай все к черту идут, не его это рук дело. А они фургон из-под него выкатили, он и почернел весь в лице, как негритос.

Саттри улыбнулся. Это там ты чревовещательству научился?

Где это?

На ярмарке.

Нет.

Ясно, сказал Саттри.

Повидал я всяких странностей в свое время. Видал тот цыкло́м, что через здешние места шел, а там, где спускался в реку, вымакивал ее досуха, видать было грязь и камни на дне голые, да рыба валялась. Подбирал дома у народа и снова их ставил там, где они и жить-то не собирались. Было так, что почтовые адреса ноксвиллские выпадали на улицы Рингголда, Джорджия. Видал я все, что хотел видать, и знаю все, что хотел знать. Я просто смерти дожидаюсь.

Она тебя может услышать, сказал Саттри.

Вот бы и услышала, сказал тряпичник. Зыркнул на ту сторону через реку покрасневшими глазами, на городок, в котором оседали сумерки. Как будто смерть могла прятаться в тех краях.

Никто не хочет умирать.

Жопа, произнес тряпичник. Вот он тот, кому жить уже тошно.

Ты б отдал все, что у тебя есть?

Тряпичник с подозрением воззрился на него, но не улыбнулся. Недолго уже, сказал он. Дни старика – часы.

И что тогда?

Когда?

После того, как помрешь.

Ничего не будет. Помер.

Ты же мне когда-то говорил, что в Бога веруешь.

Старик махнул рукой. Может быть, сказал он. У меня нет причин думать, будто он верит в меня. Ох, хотел бы я на него хоть одним глазком взглянуть, кабы смог.

Что б ты ему сказал?

Ну, я б ему, наверно, просто выложил. Я б сказал: Минуточку. Ты просто погоди минуточку, прежде чем мною займешься. Пока ты больше ничего не сказал, я бы хотел одно знать. И он бы мне ответил: И что это? И вот тогда я у него возьму и спыршу: Ты зачем меня вообще тут в эти кости играть втянул? Я ничего в них сообразить так и не смог.

Саттри улыбнулся. И что, по-твоему, он ответит?

Тряпичник сплюнул и вытер рот. Да не верю я, что он сможет ответить на такое, сказал он. Не верю я, что там вообще ответ есть.

* * *

Летом своего второго года в городе Хэррогейт принялся рыть тоннель к подземным склепам, где хранилось городское богатство. Днем в темноте каплющих пещер, в каменных кишках, на которых зиждился сам город, держа перед собой фонарь, троглодит кровавого окраса сутулился и бормотал по зловонным коридорам, прикидывая векторы по спертому скаутскому компасу, что бессмысленно вращался в сей нижней области, столь беременной пластом и жилой. Выходил после своих дневных трудов, весь намыленный серой пастой, коя при соприкосновении с наружным воздухом начинала вулканизироваться и отслаиваться, оставляя на коже его и одежде тусклый гипс глинистой пыли, так что выглядел он чем-то копченым, глаза оторочены манжетками сажи, красные ободки натерты, как раны.

Лето было в полном разгаре, а ночи стояли жаркие. В темноте под виадуком лежать было как в теплом сиропе, в неумолчном нытье комарни и ночной мошкары. Поднимаясь однажды утром по улице Хенли, он с изумленьем увидел грузовик, провалившийся сквозь мостовую. Осел на громадную пластину из потрескавшегося асфальта футах в пяти ниже уклона, а вокруг собралось кольцо зевак, и водитель выбирался из этой ямы, матерясь и хохоча.

Небось, как только парняга туда спустится, он может двинуть, куда ему ни взбредет, под землей, правда же?

Не знаю, Джин. Там внизу пещер много. За длинную веревку Саттри вытягивал со дна реки проволочный садок для мальков. Качнул его, каплющий, к поручням, и открыл верх, и вынул оттуда два пива, а потом опустил клетку обратно. Откупорил пива, и одно протянул Хэррогейту, и снова откинулся на переборку плавучего дома.

Чертов грузач, типа, рухнул так, что с глаз долой.

Я видел.

А если целый клятый дом возьмет и провалится?

А если два-три дома?

А если весь квартал? Хэррогейт размахивал бутылкой. Черт бы драл, сказал он. А кабы целый город, блядь, просел?

Вот это по-нашему, сказал Саттри.

Ночами он сидел при свете своих красных дорожных фонарей, а в ручейном овраге цвела жимолость. Корпел над устарелыми городскими планами, вырисовывал маршрут на бумаге, исчерченной непостижимыми рунами, странными знаками, на корточках, тролль вишневого цвета или бес-картограф в адском свете, наносящий на карту продвиженье душ в исподней тьме. Когда Саттри поднялся по тропке через бурьян, кошка городского мыша встала и потянулась, и ушла в другую сторону. Хэррогейт оторвался от работы.

Как движется? спросил Саттри.

Эй, Сат. Заходи.