Саттри

Сбегай принеси мне пару пачек «Удачных», сказала она.

Он аккуратно прислонил метлу к переборке, и взял монету, и снял свою шляпу со спинки стула, куда ее вешал, и пошаркал вон из двери, его истерзанное тело – как нечто расчлененное и снова собранное воедино пьяными хирургами, локти торчат, стопы изогнуты не туда. Ляля проводила его взглядом единственного водянистого глаза. Утро, сказала она.

Утро, ответил Саттри. Как старик?

Не знаю. В постели он. Заходи внутрь.

Не хочу его беспокоить.

Он не спит. Валяй. Она придержала ему шторку.

Саттри вошел комнату еще темнее, окно на реку занавешено какой-то тяжелой материей, густой дух безымянных воней. Радио тут играло так тихо, что он едва расслышал.

Проножка кровати была у самой двери, а Джоунз лежал в постели, как дерево. Кто это? спросил он.

Саттри.

Молодежь. Заходь.

Не спишь?

Нет. Просто отдыхаю. Давай, заходь.

Он слегка приподнялся на кровати, и Саттри услышал, как он переводит дух.

Я на минутку зашел.

Усаживайся. Где твое пиво?

Не брал.

Эй, старуха. Он пошарил вокруг в почти полных потемках и наконец нащупал бутылку и отвинтил крышечку, и выпил, и поставил обратно. Рот он вытер пяткой ладони. Эй, позвал он.

Она возникла у шторки.

Принеси этому пива. Усаживайся, Молодежь.

Теперь Саттри различал его яснее. Он шевельнул своим громадным корпусом, и настолько очевидна была его телесная мука, что рыболов сел у изножья кровати, спросил, что не так.

Ничего ей не говори.

Что случилось?

Все та же срань. Маленькие синие дружочки. Тш-ш. Она подошла к шторке и протянула в комнату бутылку пива. Саттри взял и сказал спасибо, а она вышла опять, ни слова.

Тебя в тюрьму посадили?

Ага. Вышел часов в восемь нынче утром. Под залог. Она небось думает, я по блядям ходил.

Саттри улыбнулся. А ты нет? спросил он.

Исшрамленное черное лицо выглядело огорченным. Нет, дядя. Я для такой срани слишком старый. Не передавай ей, конечно.

Но ты в норме?

Да пустяки. Только рубашку надо не снимать, чтоб она пластыря не увидела.

Кто тебя заклеил?

Сам.

А ты умеешь?

Я и раньше несколько раз заклеивал.

Да уж наверное.

Черномазому жить интересно.

Сам себе интересу добавляешь.

Возможно.

Саттри отхлебывал пиво. В каюте было очень тихо.

Не нравится им, что черномазый ходит повсюду, как человек, произнес Джоунз. Он вытащил бутылку и отвинтил колпачок, и теперь пил.

Вставать и ходить можешь?

Ага. Меня не свалили, я просто отдыхаю.

Если надо чего, могу принести. Коли виски понадобится.

Сам знаешь, что понадобится. Я в норме.

Ладно.

У тебя доброе сердце, Молодежь. За своими приглядывай.

Нет у меня никаких своих.

Еще как есть.

И где ж они?

Джоунз вытер рот. Давай-ка я расскажу тебе кое о ком, сказал он. Некоторые говна насранного не стоят, богатые они или бедные, и сказать про них можно только это. Но я никогда не знал того, у кого все было, но чтоб он еще и не забыл притом, откуда вышел. Не знаю, как так получается. У меня в этом городке был друг, я у него свидетелем на свадьбе выступал. Деньги ему давал, когда влипал он. На борцовские бои его водил, он был совсем пацан. Большой человек теперь. На «кадиллаке» ездит. Он меня знать не знает. Ни к чему мне тот, кто ссыт в ответку на друзей.

Саттри сидел у изножья кровати. Отхлебнул пива и бутылку держал между колен.

Видишь человека, он изо всех сил барахтается. Думает, как только у него получится, так все будет нормалек. Но у тебя никогда ничего не получается. И плевать, кто ты такой. Взглянешь однажды утром, а ты уже старик. И собственному брату тебе нечего сказать. Знаешь не больше, чем когда начинал.

Саттри различал во мраке громадные жилистые руки, руки черного манекена, колодка черного дерева для громадной рекламы перчаточника. Они двигались, словно бы чтоб вылепить из темноты что-то полезное.

Я раньше на реке работал. На «Чероки». Потом был на «Хью Мартине». У Эйч-Си Мёрри. Там лавка была получше, чем в верхнем городе. После первой войны никакой торговли на пакетботах уже не было. Я-то в тыща девятьсотом родился. По ночам слыхать было, как пароходы воют на реке, что тебе души. У старины «Мартина» паровая сирена была такая, что у людей стекло из рам вылетало. Я на реку пошел в двенадцать. Весил тогда сто восемьсят фунтов. Этот белый меня подстрелил, потому что я ему прописал по первое число. Не соображал, что к чему. Тогда я был постарше, должно быть, лет четырнадцати. Тупой, как навоз. Пошел домой и поправился, и не успел повидать его снова, чтобы грохнуть, как кто-то другой это сделал. Башку ему отрезал. Не друг он мне был. Мою черную жопу в каталажку заправили. Прошлись по моей голове сбоку своими дубинками и прочей сранью. Я там лежал в темноте, а они мне и пожрать еще ничего не дали. Таким было мое первое знакомство с гневом пути. Уж сорок лет тому, а все равно ни черта не значит. Эти горячие головы тут считают, будто такое можно состряпать и на какую-нибудь полицию вывалить. Думают, это что-то с чем-то. Жопа. Ты себе за такое ничего не оторвешь, если не считать отбитой головы. С этими муднями ничего-то нельзя сделать. Я б с ними вообще драться не стал, если б мог удержаться.