Савельев

Человек медленно опустил ложку в щи и задумался.

— Слава… — проговорил он наконец.

— Слава, — повторила женщина, примеряя к нему это имя. — А меня Таня.

Она тремя взмахами пришила пуговицу и, нагнувшись, откусила нитку. Человек украдкой смотрел на нее, и ему было хорошо.

— Ты не переживай особо, — вдруг сказала женщина. — Перемелется — мука будет…

— Да, — ничего не поняв, согласился мужчина и на всякий случай добавил: — Хлеб — наше богатство.

— А? — Таня поглядела на него тревожным взглядом, и от этого взгляда у человека еще круче перехватило дыхание. — Ты чего?

— Я? — переспросил он. В груди его остро заныло какое-то новое чувство. — Я… — Он отложил ложку. Он решился. — Таня! — Голос человека зазвучал ровно и торжественно. — Я хотел сказать вам… — Он сглотнул. — Давайте с вами создадим семью — ячейку общества.

— Ты… Ты что? Ты с ума сошел? — Маленькие бусинки вдруг выбежали из ее глаз. — Издеваешься… За что?

Она резко встала, отошла к окну и отвернулась. Человек растерялся.

— Я не издеваюсь, — проговорил он наконец. — Я серьезно.

Женщина вздрогнула, как от удара, взяла с подоконника сигареты и зачиркала спичкой. Человек насторожился. Он понял, что сделал что-то не так. В повисшей тишине потикивали ходики.

— Странный ты какой-то, — затянувшись наконец, сказала она в стекло и оглянулась. — Слушай, ты чего это, все время?..

— Чего я все время? — Человек изо всех сил пытался понять, что происходит.

— Ну, говоришь чего-то. Слова разные.

— Слова?

— Ну да, — Таня внимательно поглядела на него. — Ты не обижайся только. Но будто ты ненастоящий какой-то, правда…

— Почему — ненастоящий? — раздельно, не сводя с женщины пристальных глаз, спросил человек.

Она не ответила — и тогда жернова мыслей заворочались в его лобастой голове.

— Таня, — сказал он, вставая. Слова медленно сходили с крупных губ. — Я сейчас уйду.

— Подожди! — Ее глаза заглядывали снизу, искали ответа. — Ты обиделся — обиделся, да? Но я не хотела, честное слово… Господи, вечно я ляпну чего-нибудь! — Она жалобно развела руками. — Не уходи, Слава. Сейчас картошка будет. Ты же голодный!

Последние слова она сказала уже шепотом.

— Нет, — ответил человек, чувствуя, как снова начинает плыть земля под ногами.

Он тонул в ее зеленых глазах, дымок поднимался от сигареты. Он хотел сказать ей на прощание, что Минздрав СССР предупреждает, но почему-то промолчал, а потом, уже на пороге, сказал совсем другое:

— Таня. Вы. Мне. Очень нравитесь. Это правда. Но. Я должен. Идти. Мне надо.

Говорить было трудно. Приходилось самому подбирать слова, и человек очень устал. Он хотел во всем разобраться.

— Заходи, Слава, — тихо ответила женщина. — Я тебя накормлю. — И протянула пиджак.

Что-то встало у человека в горле, мешая говорить. Он, как маленькую, погладил ее по голове огромной ладонью. Синяя струйка потянулась за ним к лифту.

Человек шел через город.

Он не знал адреса, он никогда не был там, куда шел, но что-то вело его, какое-то странное чувство толкало в переулки, заставляло переходить улицы и снова идти. Его пошатывало, синяя струйка стекала по грязным ботинкам, окрашивая лужи на тротуарах, но человек не замечал ее. Он шел, боясь заглядывать в лица.

Он был чужим в этом бойком, свинченном светофорами городе — чужим со своим пиджаком, со своим ростом, со своими хорошими мыслями, заколоченными в восклицательные знаки.

У перехода человек остановился, пропуская машину, и она окатила его бурым месивом из лужи. Быстро обернувшись, он увидел за рулем холеную женщину и с тоской вспомнил Таню, ее кухоньку, луковицу в баночке на облупленном подоконнике. Он насупил брови, уязвленный сравнением, и снова, как тогда, на скамейке, услышал свое сердце.

— От каждого по способности — каждому по труду! — глухо произнес человек, провожая стремительный «мерседес», и помрачнел, размышляя о таинственных способностях женщины за рулем. Две проходившие мимо представительницы советской молодежи прыснули. «Псих!» — громко сказала одна представительница, а другая, пообразованнее, сказала: «Крэйзи!»

Человек шел через город, и, как почва в землетрясение, трещинами расходились извилины за высоким куполом его лба. Он впитывал в себя этот мир, он начинал понимать его, и что-то нехорошее рождалось в нем. Возле площади с огромным каменным гражданином на постаменте человек перешел улицу по диагонали.

— Красный свет зажегся — стой! — ожесточенно прошептал он, и кривая усмешка обезобразила крупное лицо.

Смеркалось, когда, повернув в затерянный переулок, человек остановился у подъезда старого, с облупленной лепниной дома: здесь!

Кукин, чертыхаясь, начал пробираться через полутемный, заваленный листами картона коридор. В дверь снова трижды позвонили — громко и требовательно.

— Кто? — крикнул он, вытирая руки тряпкой, смоченной в растворителе.

— Слава, — ответили из-за двери.

«Храпцов приперся», — подумал Кукин, открывая.

Но это был не Храпцов.

— А-а-а! — завопил Кукин, попятился, обрушил с табурета коробку с красками и упал на полотно «Пользуйтесь услугами сберегательных касс», сохшее у стены.