Савельев

Маргулис нашел клочок бумаги и огляделся.

У лотка в нише стоял старенький иудей с располагающим лицом московского интеллигента. Маргулис, чей спекшийся мозг уже не был способен на многое, попросил ручку жестами. Старичок доброжелательно прикрыл глаза и спросил:

— Вы еврей?

Маргулис кивнул: этот вопрос он понимал даже на иврите.

— Мама — еврейка? — уточнил старичок. Видимо, гоям ручки не выдавались.

Маргулис опять кивнул и снова помахал в воздухе собранными в горсть пальцами. Старичок что-то крикнул, и перед Маргулисом вырос седобородый старец гренадерского роста.

Маргулис посмотрел ему в руки, но ничего пишущего там не обнаружил.

— Еврей? — спросил седобородый.

Маргулис подумал, что бредит.

— Йес, — сказал он, уже не надеясь на жесты.

— Мама — еврейка? — уточнил седобородый.

— Йес! — крикнул Маргулис.

Ничего более не говоря, седобородый схватил Маргулиса за левую руку и сноровисто обмотал ее черным ремешком. Рука сразу отнялась. Маргулис понял, что попался: устраивать свару на глазах у Господа было не в его силах.

Покончив с рукой, седобородый, бормоча, примотал к голове Маргулиса спадающую картонку. При этом на лбу у несчастного оказалась кожаная шишка — эдакий пробивающийся рог мудрости. Линза часовщика, в которую забыли вставить стекло.

Через минуту взнузданный Маргулис стоял лицом к Стене и с закрытыми глазами повторял за седобородым слова, смысла которых не понимал. В последний раз подобное случилось с ним в шестьдесят пятом году, когда Маргулиса, не спросив даже про мать, приняли в пионеры.

— Все? — спросил он, когда с текстом было покончено.

— Ол райт, — ответил седобородый. — Файв долларз.

Маргулис запротестовал.

— О кей, ту, — согласился седобородый.

С облегчением отдав два доллара, Маргулис быстро размотал упряжь, брезгливо сбросил ее в лоток к маленькому иудею и опрометью отбежал прочь. Он знал, что людей с располагающими лицами надо обходить за версту, но на исторической родине расслабился.

Постояв, он вынул из пакета флягу и прополоскал рот тепловатой водой. Сплевывать было неловко, и Маргулис с отвращением воду проглотил. «Что-то я хотел… — подумал он, морща натертый лоб. — Ах да».

Ручку ему дал паломник из Бухары, лицом напоминавший виноград, уже становящийся изюмом.

— Я быстро, — пообещал Маргулис.

— Бери совсем! — засмеялся бухарец и двумя руками стал утрамбовывать свое послание в Стену. Ручка была не нужна ему больше.

Маргулис присел на корточки, пристроил листок на пакете с ковбоем и написал: «Господи!»

Задумался, открыл скобки и приписал: «Если ты есть».

Рука ныла, лоб зудел. Картонный кружок спадал с непрерывно лысеющего темени. Маргулис предплечьем вытер пот со лба и заскреб бумагу.

У Всевышнего, о существовании которого он думал в последнее время со все возрастающей тревогой, Маргулис хотел попросить всего несколько простых вещей, касавшихся в основном невмешательства в его жизнь.

Прожив больше полусотни лет в стране, где нельзя было поручиться даже за физические законы, Маргулис очень не любил изменений. Перестановка мебели в единственной комнате делала его неврастеником. Перспектива ремонта навевала мысли о суициде. Добровольные изменения вида из окон, привычек и гражданства были исключены абсолютно.

Закончив письмо, Маргулис перечитал написанное, сделал из точки запятую и прибавил слово «пожалуйста».

Потом перечитал еще раз, мысленно перекрестился и, подойдя к Стене, затолкал обрывок бумаги под кусок застывшего раствора.

1994

Сливы для дочки

После дежурства — Еремин сторожил театр — надо было опять ехать на рынок.

После суток дождя с неба все еще сеялась водица; июль, подумал Еремин, а лета нет. Троллейбус не шел, и настроение было поганое. В голове занозой сидели деньги: до конца сентября должна была капнуть тридцатка, но все съедал рынок, а впереди маячил ремонт. Говоря прямо, Еремин вылетал в трубу.

В довершение всех бед куда-то запропастился проездной, и Еремин, свирепея, без конца кидал пятаки — ездить приходилось много. Это, с единым, раздражало особенно.

Из-за поворота выполз троллейбус, остановился посреди лужи и раскрыл двери — влезай, как хочешь. Еремин, все проклиная, угнездился в чьей-то подмышке.

Мелочи раздражали больше всего, и в последний год мелочи эти таежной мошкой одолевали ереминскую жизнь, хоть стреляйся. Вот и сегодня он должен был сделать еще что-то, какая-то была епитимья кроме рынка — не баллоны, баллоны он заправлял в прошлый раз, но что? А вот черт его знает, и вспомнится, конечно, только в электричке. Сколько раз заводил он ежедневник — и бросал, забывал вести, и вились над ним мелочи, не давая продохнуть. Эх, мечтал придавленный к дверям Еремин, недельку бы другую пожить стерильно, в мире идей…

Вкрадчивый женский голос попросил граждан приготовить билетики.

В груди у Еремина похолодело: взять билет он забыл. Вокруг зашевелились; контролерша — нехудая дама с черной сумочкой на руке, запеленговав Еремина, уже впилась охотничьим взглядом в его лицо.

— У меня нет билета, — сказал он голосом, полным безнадежного достоинства. Безнадежности, впрочем, было больше.