Сажайте, и вырастет

Но когда работа почти подошла к концу, я остановился. Через дыхательную дыру до меня донеслись утренние звуки: отдаленный топот многих ног. Бухали тяжелые сапоги, чуть легче и тоньше звучали подошвы офицерских ботинок, звонко ударяли в асфальт дамские каблуки. Это спешили на работу служащие изолятора: надзиратели, оперативники, режимники, фельдшеры, приемщицы передач, кладовщики, подсобные рабочие, смотрители собачьего питомника, работники финчасти и прочие труженики ключа и дубинки.

Незачем, сказал я себе. Незачем прятать запрещенные табак и сахар. Не надо ничего маскировать. Наоборот.

— Ничего себе! — зловеще произнес трюмный, увидев меня, сидящего на матрасе в облаках дыма. — Да ты все попутал!

— Отнюдь, начальник, — возразил я.

— Куришь в открытую! — выкрикнул надзиратель. — Сегодня же оформляю тебе довесок! Для начала — пять суток! Давай сюда сигареты! И все остальное!

— Тебе надо — сам забирай.

Схватив мятую пачку — я специально оставил ее на виду, — трюмный повернулся ко мне спиной и двинулся прочь.

— Не забудь, — произнес я.

— Что?

— Оформить пять суток. Не забудь. Благоухающий опять вонзил желтые зубы в кожу рта.

— Хамишь, пацан! Смотри, как бы пять не превратились в десять!

Можно было бы развить конфликт еще дальше. Поднять ставки до пятнадцати. Но я решил, что для первого раза достаточно. Пусть мой сладко пахнущий приятель оформит «довесок». Пять суток или десять. А лучше — сразу месяц. Здесь, в карцере, хоть и холодно, и есть нечего, — зато спокойно. За несколько недель там, наверху, дома, в камере, улягутся все страсти. Многие очевидцы событий — те, кто помнит и реанимацию малолетнего наркомана, и пьянку с моим участием, — уйдут. Их место займут новички. Чем черт не шутит — может быть, и сам Слон осудится и съедет в осужденку, на этап, в лагерь, подальше от меня…

Ничего, что Новый год я встречу ниже уровня земли, обнимая драный матрас. Нет проблем. Зато я выдержу паузу. Так поступает тренер волейбольной команды. Когда по ходу матча сопернику удается поймать кураж и его нападающие начинают вколачивать один мяч за другим, доводя счет партии до разгромного, — наставник немедленно берет перерыв, тайм-аут. Чтобы сбить атакующий настрой…

Всю вторую половину моего карцерного срока я курил открыто. Грузы заходили один раз в двое суток. Теперь сигареты и спички, сахар и витамины свободно лежали в углу, на полу, на чистом куске газеты «Московский комсомолец». Каждое утро трюмный равнодушно забирал запрещенное богатство и выходил, не произнося ни слова, — только упирал в меня угрюмый взгляд и кусал губы.

5

В последнюю, пятнадцатую, ночь заснуть не удалось. Мешало волнение.

Когда заскрипел металл и железная пластина дверного люка подалась наружу, я подскочил к двери. Но невидимый мне благодетель успел протолкнуть в полуоткрытую «кормушку» новый сверток и поспешно закрыл дыру — очевидно, он не желал, чтобы постояльцы карцера видели его лицо. Я лишь уловил остатки сильного запаха дешевого мужского дезодоранта.

Потом из желтого полумрака сгустился Андрюха-нувориш.

«Сидишь?» — спросил он издевательским тоном, зажигая увесистую «Гавану».

«Сижу».

«И как сидится?».

«Как всем».

«Ха! А я думал, ты не такой, как все…»

«В том-то и дело. Я ошибался».

«Делай выводы из ошибок и двигайся дальше, — небрежно призвал Андрюха. — Ты же сам знаешь: опыт — сын ошибок трудных! Это сказал Пушкин, великий афророссиянин! Учти опыт и поднимайся! Выпьешь коньяку?»

«Нет».

«Сигару?»

«Спасибо, нет».

«Как знаешь. С коньячком оно классно курится… Короче, ты все понял? Ты один раз поднялся, заработал, разбогател — и второй раз поднимешься и заработаешь…»

«Поднялся!» — передразнил я. — «Заработал!» И где теперь тот, кто поднялся? В тюрьме! И не в обычной, а в самой грязной, темной и вонючей, и не в камере даже, а — в подвале! В трюме! В таком месте, ниже которого нет. Это ты называешь словом «поднялся»?»

Нувориш молчал.

«Ладно, бог с ней, с тюрьмой, — вздохнул я. — Она когда-нибудь закончится. Тюрьма и воля — это два имени одного и того же состояния. Но чем я займусь потом? Я — нищий! Нет компаньона, нет бизнеса, нет денег, нет перспектив!»

«Начинай сначала, — повторил Андрюха. — Поднимайся. Снизу — вверх. Ты сделаешь это, потому что у тебя нет выбора…»

Из-за холода, голода и постоянной тишины банкир-шестерка виделся мне особенно контрастно. Вдруг открылись многие детали его облика, ранее незамеченные. Пальцы юного финансиста слегка дрожали. Ногти были обкусаны. Андрюха жил в страхе. Вот что мне открылось. По большому счету, и деньги он делал только для того, чтобы перестать бояться. Андрюха, да, был богатый парень, но слабак. Эта мысль проявилась в моем мозгу с такой звенящей четкостью, что я весело рассмеялся.

«Тебе смешно?» — удивился мальчик-банкир.

«Да».

«Почему?»

«Не вибрируй», — посоветовал я.

«Я не вибрирую».

«Вибрируешь. Трясешься. И еще как. Смотри: я в полосатом клифте, нищий, голодный, сидя в карцере, — не дрожу. А ты — весь в «Кензо», сытый, пьяный и нос в табаке, — дрожишь. Боишься».