Сборник "Иван Опалин" [5 книг]

— Это конец, — сказал редактор убитым голосом. — Конец. Чем мы будем платить людям?

— Есть деньги за рекламу.

— Их хватит?

— Надеюсь, да. Кстати, мы можем повысить расценки…

— Нет, — тотчас же ответил Оксюкович, — без согласования наверху этого делать нельзя. Кроме того, это могут истолковать как подтверждение слухов… Какой позор, ах, какой позор! — Он горько покачал головой.

Заведующий немного подумал:

— Если Колосков не объявится, мы можем попытаться списать на него часть растраты, которую произвел Антон. Но не 55 тысяч…

— У меня дома есть четыре тысячи. Я их отдам.

— Ты в своем уме? — возмутился Поликарп Игнатьевич. — Так нельзя. Кроме того, четыре тысячи нам не помогут… Нам не хватает сорока, не меньше.

— И где же мы их возьмем?

— А что, если…

Заведующий замолчал.

— Что? — поторопил его редактор.

— Я думаю о Ракицком, — с расстановкой ответил Поликарп Игнатьевич. — Что, если он укажет нам верную лошадь?

— Ты с ума сошел, — сокрушенно проговорил Оксюкович. Он и Федотов-Леонов знали друг друга давно, еще с дореволюционных времен, потому позволяли себе не выбирать слов в критических ситуациях. — Какой Ракицкий? Ты что, предлагаешь поставить на лошадь, которую он укажет?

— Есть же верные лошади, — усмехнулся заведующий. — И он должен их знать. Я не хочу сказать, что результаты всех заездов известны заранее, но есть же случаи, когда победитель точно известен… Это выгодно и жокеям — они сговариваются, через знакомых ставят на верную лошадь — и… В общем, выгодно разным людям, — заключил он. — Главное — знать наверняка…

— Ты сошел с ума, — повторил Оксюкович, качая головой. — Это же обман, по сути! А если ничего не получится? Мы все потеряем, и тогда нам крышка.

— Нет. Но нам придется посвятить Ракицкого в наши дела. Ему самому невыгодно, чтобы редакцию начали трясти из-за растраты. Тогда много чего интересного может всплыть… в том числе о его братьях, которые воевали в армии Врангеля и бежали за границу. — Заведующий насторожился, вглядываясь в какого-то человека, который только что подошел к главному входу. — Хватит с нас и того, что этот олух из угрозыска ходит сюда как на работу.

— Как по-твоему, он знает? — спросил Оксюкович.

— Эта сука Теплякова хвасталась Кострицыной, что ходила в угрозыск и все им рассказала. Давно надо было закрыть ее ублюдочную рубрику и выставить эту тварь за порог…

Редактор промолчал.

— Неужели ты думаешь, что мы и правда можем поправить дела, поставив на лошадь? — вырвалось у него.

— Если выиграем, Костя. Только если выиграем.

— Нет, — решительно ответил Оксюкович, — мы не имеем права. Послушай, я прекрасно знаю, что умираю, но… я имею право сдохнуть с чистой совестью, черт возьми! — Он полез за трубкой, рассыпал табак. Руки у него дрожали, и заведующий отвел глаза. — Если бы со скачками дело обстояло так просто, как ты говоришь, сам Ракицкий давно бы купался в деньгах… Допустим даже, что он действительно узнает… ну… какая лошадь выиграет. А если она сломает на дорожке ногу? Что тогда? Мы все проиграем! Так что не спорь со мной: заберем остаток денег у Антона, заставим его все продать…

— Ты сказал, что у тебя есть четыре тысячи? — напомнил заведующий. — Вот их мы и пустим в дело, я от себя еще подкину. — Редактор притих, пораженно глядя на него. — Мы поставим свои деньги, только и всего. Выиграем — закроем дыру в финансах редакции, проиграем… — Он тяжело вздохнул.

Собеседники не видели человека, который, стоя возле окна лестничной клетки, внимательно смотрел то на машину, в которой они сидели, то на Опалина, входящего в трудовой дворец. Бросив графоманские вирши на подоконник, Петр Яковлевич Должанский чиркнул спичкой, зажег папиросу, с наслаждением затянулся и сощурил глаза, которые у него были, кстати сказать, стального цвета.

— Ну-ну… — буркнул он себе под нос и задумался.

Кто-то замешкался возле него.

— Спичечки не будет ли, гражданин? — спросил тихий, заискивающий голос.

Должанский резко повернулся и узнал Петрова:

— О! Давно вас не видели!

— Да я что ж — пришел, как только смог… — пробормотал тот, конфузясь и разводя руками.

— Скажите, зачем вы вообще сюда ходите? — поинтересовался Должанский, протягивая ему коробок.

Петров закурил и, возвращая спички собеседнику, ответил:

— Да я что ж… Нельзя, что ли? Некоторым все можно, а другим ничего нельзя… Жизнь портить можно. Покажи, говорят, как у тебя жена топор отбирала… А я человек смирный. Кого хотите спросите, смирный я человек…

Он покосился на бумагу, лежавшую на подоконнике:

— Это стихи? Ваши?

— Нет, — ответил Должанский и, усмехнувшись, прибавил: — Бог миловал.

— А стихи сложно писать?

— Понятия не имею. Я этим не занимаюсь.

Но Петров уже вцепился в него клещом и, когда Петр Яковлевич уходил, поплелся за ним, городя всякий вздор.

Надо сказать, что в редакции и так и этак гадали, не сумасшедший ли Петров и нельзя ли на этом основании как-нибудь от него избавиться. В качестве эксперта даже призвали Басаргина как бывшего врача, и Максим Александрович, пообщавшись с Петровым, вынес свой вердикт: тот не сумасшедший, но страдает чем-то вроде идеи фикс, а впрочем…