Сборник "Лазарь и Вера"

— Наша цель, господа, — раскрепощение духа и плоти!.. И я, Зинаида Ксенофонтова, утверждаю: музыка и только музыка может этого добиться!.. Россия прошла через Беломорканалы, через ГУЛАГи, через расстрелы сотен и сотен тысяч ни в чем не повинных людей — она выстрадала, да — выстрадала свое право на свободу! (Марку казалось, он стоит в толпе, заполнившей Манежную площадь, как это водилось в начале перестройки...). Хватит с России духовного рабства, насилия над личностью, цепей и решеток! Довольно с нас музыки, которая в прошлом была средством закабаления масс! Народ больше не желает диктатуры в искусстве, он хочет творить сам! И мы, наша фирма, ему поможет! На всем пространстве — от Курил до Петербурга, от Москвы до Нью-Йорка!.. Ибо для музыки, господа, нет границ!..

— За Россию! — крикнул Бен Гороховский.

Том Колби посмотрел на него с испугом и, не поняв ни слова из сказанного Ксенофонтовой, вскинул свой бокал и повторил: — «За Россию!..» Глядя на него, с кличем «За Россию!» поднялся весь стол. Многие плакали. Многие тянулись поцеловаться с Ксенофонтовой. Многие требовали водки, посчитав не патриотичным — чокаться за Россию стопками с бренди или, что еще хуже, вином черт-те каких марок. Принесли бутылки со «Столичной», «Московской» и даже «Старомосковской», припасенные Беном. Выпили еще — за Россию, за демократию, за свободу и свободный рынок. Марк, растерявшись было, взял несколько аккордов из «Ивана Сусанина» («Славься, славься, наш русский царь...»), но тут же переключился на «Барыню», что получилось вполне уместно — одни повыскакивали из-за стола, чтобы пуститься в пляс, другие в лад им прихлопывали-притоптывали. Том Колби, несмотря на рельефно выступающее брюшко, к общему восторгу отколол два-три коленца вприсядку, а Маргрет прошлась по кругу, помахивая над головой взамен платочка бумажной салфеткой...

Веселье было в разгаре, когда его чуть-чуть омрачил спор между Джекобом Сапожниковым, сухоньким профессором из Канады, специалистом по русской культуре (предки его происходили из донских казаков), и Федором Карауловым, коренастым бородачом, представителем одного из московских банков.

— Но русская, простите, музыкальная традиция... — дребезжащим дисканточком говорил профессор. — Но Глинка... Но Бородин и Римский-Корсаков... Но, наконец, Чайковский Петр Ильич... Вы меня, повторяю, простите, но...

— Ваш Петр Ильич Чайковский — педераст, — басил Караулов, насмешливо посверкивая угольно-черными глазами.

— Что в нем русского?.. Бородин — татарин, Глинка — поляк, а уж про какого-нибудь Шостаковича и речи нет... Поп-музыка приветствуется нами, поскольку она смоет весь этот мусор, освободит и прочистит мозги, тогда-то мы и возьмемся за возрождение наших исконных языческих корней...

Трудно предположить, как протекала бы дальше дискуссия между Федором Карауловым, горячившимся все сильнее, и не желавшим ему ни в чем уступать Джекобом Сапожниковым, одним из учредителей — наряду с Томом Колби и Борухом Гороховским — АО «Трансконтинентал мюзик сервис», если бы не Игорь Тюлькин, самый молодой член правления названного общества, представляющий недавно возникшую, но вполне солидную петербургскую фирму.

— Послушайте, — оборвал он спор, вскочив со своего стула и с веселым недоумением оглядывая всех, — мы говорим тут — музыка, музыка, а про главное-то ни слова!.. А главное — это что музыка должна приносить дивиденды!.. Давайте выпьем за наши будущие дивиденды!..

Он так широко взмахнул рукой, что несколько капель водки взметнулось над его стопкой и выплеснулось на сидящую рядом Ксенофонтову, но ни она, ни кто другой этого не заметил.

— За дивиденды!.. — раздавалось вокруг. — За дивиденды!..

Все было забыто в этот момент — свобода, демократия, Россия, Петр Ильич Чайковский, проклятое тоталитарное прошлое... Все тянулись чокнуться с Игорем Тюлькиным, который стоял в окружении рюмок, стопок, фужеров со счастливым лицом именинника, и тут обнаружилось, что в суете вокруг Тюлькина все как-то забыли про Тома Колби, и все повернулись к нему и стали с ним чокаться, и чокаться друг с другом, и слово «дивиденды» пронизало весь воздух и плотным туманом повисло над столом. И в этот момент, в этот именно момент раздались хорошо всем знакомые, но уже как бы слегка подзабытые звуки «Интернационала».

10

Как это произошло, Марк Рабинович и сам бы не ответил. Руки его незаметно, сами собой стали перебирать клавиши, в кончиках пальцев, в загрубелых от работы подушечках как бы скопилась нервная, ищущая разрядки энергия... И он слабо, чуть слышно начал наигрывать и так же слабо, чуть слышно подпевать:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов...