Сборник "Лазарь и Вера"

И все выпили — за крушение тоталитарной системы, за цивилизованное общество и за Боруха Гороховского, при этом, используя преимущества своего роста, Маргрет нагнулась и, приподняв на голове у Гороховского кипу, чмокнула его в гладкое, без единой волосинки темя, оставив пунцовый кружочек в самом его центре. Все захлопали, адресуя комплименты не то Гороховскому, не то Маргрет, которая тут же с полнейшей непринужденностью обтерла губы бумажной салфеткой и достала из сумочки блестящий патрончик с губной помадой...

9

Всего этого Марк Рабинович, разумеется, не видел и не слышал.

Он услышал шум, топот и возгласы, которые донеслись до закутка, где сидели они с Наташей, когда уже слегка подогретая компания ввалилась в дом. Немного погодя («Что же вы, Марк?.. Вас ждут!..» — приотворил дверь в закуток Борух Гороховский) он занял свое место у рояля. Все уже расположились за длинным столом, сиявшим взятой напрокат посудой, фужерами, серебром замысловатой, «под старину», чеканки. Перед тем, как сесть, Марк поклонился, но ни его поклона, ни его самого никто не заметил. Он сел, пододвинул к роялю вращающийся табурет. «Пятьсот долларов», — сказал он себе. И ударил по клавишам.

Он никогда не выступал в роли тапера, исключая разве студенческие годы, тогда все они бегали то на свадьбу, то на похороны, чтобы подработать. Скажи ему кто-нибудь в те времена, что придет день — и он будет играть вальсы Штрауса в Америке, он бы пожал плечами. Пожалуй, обиделся бы: «Ты что, и взаправду считаешь меня космополитом? На кой мне сдалась твоя Америка?..» Ну-ну... Мишку Гольдмана, говорят, видели в Иерусалиме, на лестнице, ведущей к Стене Плача, играл на своей флейте... Раечка Рязанцева в Сиднее организовала ансамбль «Русская балалайка», но не продержалась и сезона... Рая-Раечка, консерваторская прима, когда она появлялась на сцене со своей балалайкой, в сарафане, с косой до пят и вплетенным в нее малиновым бантом, весь зал замирал...

Пятьсот, думал он, переходя от «Сказок Венского леса» к «Голубому Дунаю», пятьсот, пятьсот, пятьсот... Впрочем, слова эти твердились им автоматически, утратив смысл. Он играл с давно забытым наслаждением, играл, как бы слившись в единое тело с роялем, играл для себя, остальные при сем только присутствовали, ему не было дела до них, они стояли где-то там, на берегу, он плыл мимо, в потоках бурлящих, пенящихся, плещущих в небо звуков — ликующих, грустных, полных ощущения неистребимого счастья... Он не расслышал, как ему что-то кричали, он лишь почувствовал, что чьи-то руки тяжело налегли ему на плечи.

— Ша, — сказал Бен Гороховский. — Отдохни немножко, дорогой...

Марк смутился. Он увидел обращенные к нему лица, услышал предупреждающе-требовательный перезвяк ножей, перезвон тарелок и стопок. Со своего места в середине стола поднялся молодой, то есть лет тридцати-тридцати пяти человек, поджав тонкие ироничные губы, опустив глаза, прикрытые рыжими ресницами.

— Давай, Эдик!.. Жарь, Синицкий!.. — кричали ему со всех сторон.

После того, как Марк прекратил играть, Синицкий с видом опытного оратора подождал, пока шум уляжется, повернулся к Тому, занимавшему место во главе стола, и заговорил, держа бокал на уровне своего усыпанного крупными веснушками лица. Говорил он по-английски, свободно, не запинаясь (он же, кстати, переводил для Тома спич, произнесенный Барсуковым в честь Гороховского-старшего), и все слушали его с выражением преданного внимания, которое обычно свидетельствует о совершенном непонимании чужого языка. Однако в его речи было три хорошо знакомых всем слова: «демократия» и «фри маркет». Они повторялись чаще других и вызывали аплодисменты, особенно в конце, когда все, отодвинув стулья и выйдя из-за стола, окружили Тома, чтобы тенькнуть краешком своего бокала о краешек бокала в его руке и произнести при этом: «Демократия!» и услышать в ответ: «Фри маркет!», или же наоборот: провозгласить «Фри маркет!» и в ответ услышать «Демократия!», и все это под мелодичный, хрустальносеребряный звон...

Торжество (хотя и «без галстуков», но самым подходящим словом было все-таки это: «торжество») продолжалось. Ева, жена Гороховского — она сидела за общим столом, хотя и в кресле-каталке — распорядилась покормить Марка, и он что-то ел, не разбирая вкуса, что-то пил, что-то играл — Штрауса, Оффенбаха, Легара, упрямо не соглашаясь, в ответ на уговоры, сменить классический репертуар на что-нибудь посовременней, и Павел Барсуков, навалясь животом на его плечо, звал Марка в Майами:

— У меня один ресторан в: Москве, другой во Флориде, «Илья Муромец» называется, может слыхал?.. В нем по вечерам пол-Майями тусуется... Приезжай, не пожалеешь... Такую тебе рекламу заделаем: «У рояля — Марк...» Тебя как дальше?.. Рабинович?.. Ну и отлично! «У рояля — Марк Рабинович!» А что?.. Здесь, брат, Америка!..

Женщина с громким, трибунным голосом и резкими, крупными чертами лица (поначалу Марк по близорукости даже принял ее за мужчину) говорила, без труда перекрывая сгустившийся над столом шум: