Сборник работ. Девяностые

14 апреля 1953 года районный суд приговорил Берёста «за хищение» к десяти годам заключения. На основании амнистии от 27 марта 1953 года срок сократили вдвое.

П. Цуканов:

— Когда шло следствие, Алексея Прокопьича держали в Таганрогской тюрьме и на допросы возили сюда. Я его конвоировал с автоматом, и он все не мог привыкнуть: «Надо же, ты меня ведёшь…». И когда его отправляли уже в лагерь, я сопровождал его до вагонзака.

Отправили Алексея Прокофьевича в пермские лагеря, на лесоповал.

* * *

После возвращения они жили в поселке Фрунзе, в черте Ростова — хижина на две семьи. Работа пескоструйщика на «Ростсельмаше» — тяжелая, в маске. Квартиру построил горьковским, или, как тогда говорили, «кровавым» методом: после смены работал на стройке дома, отпахал сотни часов.

Ирина Алексеевна Берест, дочь:

— Квартира была ужасная. На первом этаже двухэтажного дома. Под квартирой была котельная — шум от моторов, а главное — угарный газ поднимался к нам… Как все могучие люди, отец был очень добр — до наивности. У них в бригаде появился новый слесарь — солдат из армии. Невеста беременная, а он не женится: «Жить негде». Отец поселил их, молодых, в нашей комнате, прописал. Парень, когда выпьет, — дурной был, а отец его жалел. Родилась у них девочка. Они у нас 4 года жили. Потом исчезли, а в нашу квартиру приезжает вдруг семья — из Свердловска. Оказывается, парень наш потихоньку обменял нашу комнату на квартиру в Свердловске. У нас стало четверо соседей. Но отец и с этой семьей подружился… В шестидесятых годах несколько раз приезжал к нам Неустроев: «Что ж ты в коммуналке живешь, в таких скотских условиях». Не то, чтобы с сожалением, а с каким-то чувством… самодовольства, что ли: «У тебя что же, даже телефона нет?». А как выпьют, Неустроев снимает свою Золотую Звезду и протягивает отцу: «Леша — на, она — твоя». Отец отвечает: «Ну хватит…». Отцу это было неприятно, больно. Он до конца жизни страдал. Когда по телевизору показывали военные праздники или парады, он его выключал…

Однажды жена все-таки уговорила его пойти в райисполком: «Дальше так жить нельзя». Он пошел. Вернулся: «Там, в приемной, две старушки сидят, плачут — в подвале живут. Люся, ну мы же с тобой не в подвале живем…».

Кто больше всего чувствует доброту? Животные и дети.

Алексей Прокофьевич держал дома ворону с перебитым крылом. Еще были овчарка Альфа и кот Боцман. Один раз жена замахнулась на него полотенцем, овчарка кинулась и перехватила руку. А кот провожал Алексея Прокофьевича на работу до автобусной остановки и возвращался домой.

Во дворе он вставал на четвереньки, дети залезали на его огромную спину, с полдесятка, больше, и он катал их.

…Однажды, накануне того, что случилось потом, ему приснилось, что он умирает. Не просто умирает, а погибает раненный в бою, он даже задыхался ночью.

* * *

Как легко люди превращаются в стадо. Что-то выбросили в магазине или подошел последний автобус — стадо.

3 ноября 1970 года Алексей Прокофьевич вёл внука, пятилетнего Алёшу, из детского сада. Было семь часов вечера, темно. На разъезде «Сельмаш» они переходили железнодорожные пути. Впереди шла женщина с девочкой. Подходила электричка, и огромная толпа людей кинулась к платформе. Безумное стадо. Кто-то толкнул девочку на рельсы. А по параллельному пути с яркими фарами мчался скорый поезд «Москва—Баку». Раздался многоголосый крик… Наверное, мало кто оглянулся, а те, кто увидел,— застыли.

Берест оттолкнул Алёшу и кинулся под поезд.

Девочку спас.

Удар был настолько сильный, что Берёста отбросило далеко на перрон. Он лежал, потом попытался сесть, позвал: «Алёша!». Это последнее, что он произнес.

Алёша плакал, кричал: «Дедушка!..», потом один, сам, нашел автобусную остановку и приехал домой!

Ирина Алексеевна:

— Мы сидим. Открывается дверь, Алёша: «Мама, а дедушку поезд переехал». Мы с мамой кинулись в больницу. Отец лежал на операционном столе абсолютно белый. На наших глазах вынесли громадный таз крови. Отец попытался поднять голову — в шоке. Мама, она же медик, сказала: «Отца больше нет».

Он умер в четыре утра. Валил снег. Он умер, а часы на руке громко тикали в тишине, отсчитывая чужое время.

Было ему 49 лет.

Патологоанатом сказал:

— Он бы еще сто лет прожил. Внутренние органы все здоровые.

Берест лежал в гробу со странной полуулыбкой, словно давал знак: он сделал то, что должен был сделать именно он, и никто больше.

Ирина Алексеевна:

— Накануне мама сказала отцу: «Ты мне почти никогда не дарил цветов». А он ответил: «На этот день рождения у тебя их будет много. У мамы день рождения 7 ноября, а накануне, 6-го, мы хоронили отца и все комнаты были завалены цветами…

Если бы он был Героем Советского Союза, его бы похоронили на центральном кладбище в Ростове. А так — отвезли в Александровку. Там, на окраине, и в ту-то пору уже почти не хоронили, а теперь, за четверть века, кладбище запущено, одичало.

* * *

Что могло быть обиднее, несправедливее в его жизни? Только одно: если бы он в войну погиб и не оставил после себя замечательных детей.