Сборник работ. Девяностые

— Дмитрий Павлович сказал однажды: «Эмма, я спокоен за наши похороны, у нас на книжке четыре тысячи». А потом как-то говорит: «Есть возможность по Енисею проплыть, мы там никогда не были. Очень хочется, а деньги страшно снимать». Им было уже за семьдесят. Я говорю: «Поезжайте, у вас есть друзья — на земле валяться не останетесь». И они поехали.

Палата № 6

1991 год — последняя поездка в Уславцево вдвоём.

Летом с Людмилой Михайловной случился инсульт. Сергей Павлович дежурит у постели, обходит врачей, аптеки, готовит еду, стирает бельё. Едва поднялась, в октябре — второй инсульт. И он снова ставит ее на ноги. Но через три месяца — она падает прямо в квартире: тяжелый перелом бедра.

Ее положили в шестиместную палату. Ночью — прохладно. Дмитрий Павлович взял дома валенки и с вечера сел в изголовье жены. Когда утром пришли с обходом врачи, в палате № 6 они застали все ту же картину — старик с красивой белой бородой, в пальто и валенках неподвижно сидит у постели больной.

В женской палате, рядом с женой, для него освободили кровать.

Более месяца мучительно «вытягивали» кость. Безуспешно.

«Людмилу увезли, наконец, на операцию. …Разрез ноги — 40 сантиметров!».

В этом году ей исполнялось 85. Она поняла вдруг, что все кончено — выставки, музеи, Уславцево. Она сказала хирургу:

— Жить больше не хочу и не буду.

— А вы о нем подумали? — Хирург кивнул на притулившегося в углу Дмитрия Павловича — Он уйдет за вами вслед.

Старик прожил в женской палате больше двух месяцев. При бессонных ночах.

Людмилу Михайловну, наконец, выписали домой. «Она была беспомощной, ей дали 1-ю группу инвалидности».

Массаж, втирание мази, пихтового масла, сетки из йода, клизмы, марганцевые ванны. Дмитрий Павлович соорудил на кровати две штанги, чтобы поворачиваться на бок. К табуретке приделал колесики и спинку, в этом кресле перевозил ее к окну. Залива уже давно не было видно, его загородил огромный дом, остался лишь кусок неба.

Они почти победили. Людмила Михайловна стала передвигаться на костылях или держась за тележку. У обоих появилось безумное желание поехать в Уславцево. Как-то внести ее в вагон.

Но она снова упала.

«Людмила не держит ложку. Просит меня вытирать слезы».

На балконе он посадил огородную зелень, кусты, молодые берёзки, и получился как бы маленький филиал Уславцево. Все дни она сидела в коляске у балкона.

Невероятно, но глубокий старик продлил жизнь своей неподвижной жене еще почти на два года. Труднее всего было содержать ее в чистоте и опрятности.

Однажды ей показалось, что муж на последнем пределе.

— Дима, не отдавай меня в приют.

Эмилия Коваленко:

— Я иногда приходила, говорила: «Сходите на выставку или в кино, а я посижу». Он выйдет и — под окнами, кругами, как знаете, одинокие псы или кошки, вокруг опустевшего дома…

После одной из бессонных ночей она дала наказ. «Что собрать для последнего туалета… Сорочка. Темное платье с мелкими светлыми цветочками. Чулки. Платок черный. Гроб обить темно-синей материей. Кремировать и прах отвезти в Уславцево. Я обещал, что, как язычник, положу в гроб рисовальную бумагу, акварель, кисти и карандаши. Выговорить все это я смог едва-едва, и она утешала меня».

Последние две недели она была без сознания.

23 ноября 1993 года, ночью, в 3 часа 15 минут — скончалась.

«…Первый час я был невменяем».

Он закрыл ей глаза. Обмыл. Одел, как просила.

Женщина-врач, приехавшая рано утром, увидела необычную картину: полутьма, прибранная квартира, красиво одетая мертвая женщина, свеча в изголовье и, кроме старика, — никого в доме.

Он умолял врача не отвозить жену в морг, та отвечала, что оставлять не имеет права. В конце концов вопреки запрету и здравому смыслу, как и тогда, в больнице, когда ему разрешили жить в женской палате, врач отступила. Наверное, поняла, что если покойную увезти, старик умрет.

В те последние ноябрьские дни в Петербурге стояли морозы. Он отключил отопление. А по ночам, когда затихали все звуки и гасли огни в окнах, он выносил ее на балкон.

Одиночество

Одиночество тяжелее физического увечья.

Писатель Гаршин, в возрасте Христа, измученный одиночеством, кинулся в лестничный пролет. Кто-то, стоя над изуродованным телом, сказал об адской боли. Гаршин был в сознании:

— Разве это боль? Боль — здесь! — и указал на сердце.