Сборник работ. Семидесятые

У входа в концлагерь, обтянутого колючей проволокой, висела доска с надписью: «На этом месте с июня 1938 года по 5 мая 1945 года находился концентрационный лагерь Маутхаузен. Здесь и в близлежащих лагерях национал-социалистскими палачами было зверски уничтожено 122.766 заключённых. В это число не входят десятки тысяч тех, кто без всякой регистрации был убит вскоре после доставки в лагерь».

Неподалёку монумент:

«Вечная слава патриотам Советской Родины, мужественным борцам за свободу и независимость СССР и народов Европы, замученных гитлеровскими палачами».

Рядом — памятник генерал-лейтенанту инженерных войск, профессору Д. Карбышеву. Смотришь на него — и физически чувствуешь, как застывает на морозе под струями ледяной воды человек. «Дмитрию Карбышеву. Ученому. Воину. Коммунисту. Жизнь и смерть его были подвигом во имя Родины».

У всякого человека — своя история, свои трудные дни, минуты испытаний. О человеке можно судить по тому, как он жил в эти минуты и дни, когда на весах судьбы лежали его жизнь, честь и счастье. Чем выше человек, тем история его грандиознее, торжественнее и поразительнее. «У всякого народа, — писал В. Белинский. — своя история, а в истории свои критические моменты, по которым можно судить о силе и величии его духа, и, разумеется, чем выше народ, тем, грандиознее царственное достоинство его истории, тем поразительнее трагическое величие его критических моментов и выхода, из них с честью и славою победы».

На стенах бараков висят фотографии живых скелетов. Трудно себе представить, как они передвигались.

Мы молча шли по лагерю, по ярко выбеленным подвалам лагеря, по чистым камерам. Зачем здесь побелили, зачем все закрасили? Ведь уходя на казнь, люди расписывались кровью.

Надо бы, наверное, когда-нибудь издать книгу, в которой просто назвать имена погибших, больше ничего. Книга-памятник: фамилия, год рождения, год смерти — и все. Эта мысль пришла в голову моим сверстникам, не видевшим войны. Они долго подсчитывали: если издать на тонкой-тонкой папиросной бумаге, а буковки набрать мелкие-мелкие, все равно в одной книге, даже очень толстой, никак все не уместишь…

Это была бы самая волнующая и самая бесценная книга.

Карбышев Дмитрий Михаилович, генерал-лейтенант, профессор, родился 14 октября 1880 года — умер 18 февраля 1945 года».

И другая:

«Карпухин … Петрович, родился 22 июня 1941 года — умер 22 июня 1941 года».

Ему, безымённому, ещё не успели дать имя, потому что в ночь, когда он родился, в родильный дом попала бомба.

Через день после Маутхаузена я уже был в Москве. В Большом театре. На сцене кто-то кого-то любил, кто-то кого-то ненавидел, героиня чистым голосом брала высокие, светлые ноты. А мне все слышалось, как на развалинах пустого дома детский голос выводит: «Аве Мария».

А ведь были ещё и Бухенвальд, и Освенцим, и Дахау. Были ещё Лидице, Красуха, Хатынь — братские могилы, в которых погребены целые деревни и города.

Но если были они на земле, эти страшные края, в которых могли погибнуть не только целый класс, но и школа, и город, тогда почему фронтовой журналист не может примириться с мыслью, что больше не встретит никого из своих одноклассников, почему каждый год у Большого театра упрямо ждёт однополчан тот солдат?

После Маутхаузена я спешил забыться. Бродил по старым, тихим московским закоулкам, ходил в театры, кино, магазины. Люди были веселы, и грустны, и озабочены. Обсуждали и мировые проблемы и события-однодневки. Кругом шла жизнь. Потом я ездил в командировки, был на стройках, в колхозах, на заводах. Всюду была жизнь. Всепобеждающая, нетленная, вечная. И всюду были люди, завоевавшие эту жизнь и строящие её с честью и славой победителей.

* * *

В эти дни и светлые ночи гуляют старшеклассники. В эти дни шофер Анатолий Любимов понесёт на Пискаревское кладбище гвоздики.

В эти дни безымянному Карпухину исполнилось бы 34 года.

В эти дни ко мне в Москву приехал бы инженер-лесотехник Виктор Иванов. Одноклассник, «педагог». Он бы подмигнул мне и сказал: «А ведь тогда, в школе, я ещё сам не целовался».

И мы бы оба засмеялись.

1975 г.

Встреча

Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю.

Старый дом глянет в сердце моё…

А. Блок.

Наконец-то, наконец-то решилась она в Ленинград.

К отцу.

Всю взрослую сознательную жизнь она словно набиралась сил для этой поездки — и вот теперь, решившись, сказала себе тихо и спокойно: «Ну, Марина Иванна, с богом…»