Сборник работ. Семидесятые

Она могла бы поехать поездом. Но не отважилась. Однажды, несколько лет назад, она вот так же вот, почувствовав уверенность и даже некоторую независимость от прошлого, отправилась в Ленинград. За окном мелькали перелески, поля, избы, люди. Она думала о необъятности мира, возникало детское желание сойти с поезда и побродить босиком по траве, хоть на несколько часов зайти в чужую деревенскую избу, хоть ненадолго прикоснуться к чужой сельской жизни. Возле маленькой станции с милым патриархальным названием Гряды поезд вдруг встал: впереди чинили путь. Марина вышла из вагона, гуляла возле небольшого пруда, заглянула в сельский магазин, где лежали вместе соленые огурцы, пирожные, электрические лампочки, творог, конверты, лавровый лист.

— Тебе чего, бабуля? — говорила продавщица маленькой сморщенной старушке. — Хлеб? Порежу, порежу. К вечеру уже не буду, зачерствеет за ночь, а сейчас — давай. Сдачу держи — полтинник, да гляди, за двадцать кому не отдай.

Марина с интересом смотрела, как бабуля, близоруко щурясь, упрятывала полтинник отдельно от другой мелочи.

Прямо возле вагона, у откоса, местный мальчишка продавал сирень.

Чужая неприхотливая жизнь, и этот лес вокруг, и поле успокоили Марину. Она сидела на сваленных возле пути брёвнах, вдыхала запахи смолы, луговых трав — все запахи теплого июньского дня и думала, какое всё-таки это удовольствие — просто жить: дышать, слышать, видеть.

Какой-то молоденький лейтенант поднёс ей большой букет сирени, и она, кажется, впервые за дорогу, улыбнулась. Зазвучала музыка где-то неподалёку, так и не узнала она, что это — магнитофон, приёмник? Услышала только:

Ямщик, не гони лошадей,

Мне некуда больше спешить…

Марина почувствовала, что ей не хватает воздуха, что сердце останавливается. Она неловко запрокинулась на правый бок, рассыпалась сирень. Потом, как сквозь завесу, угадывала, что возле неё хлопочут какие-то люди, и кто-то читает вслух её адрес: Иваненко Марина Ивановна, Краснодар, улица Шаумяна, 144…

Её отправили обратно, домой.

* * *

Она летела в Ленинград на самолёте и старалась не думать о встрече. Как и тогда в поезде, ей снова захотелось выйти и выкупаться в облаках. Она думала о своей мебельной фабрике, вспоминала Кубу. Муж её, энтомолог, работал там в Академии наук. Вспоминала их великолепный двадцатиэтажный отель с бассейном.

Но, однако, — Ленинград… Как прекрасно и счастливо жили они там до войны. Отец, мама, Олег — братишка, чуть постарше её, и она, самая маленькая и избалованная. Перед войной отец работал главным инженером на картонажной фабрике. Кажется, на реке Пряжка. Интересно, жива ли та река, не поменяла ли имя свое? Надо будет и туда зайти. К ужину они всегда ждали отца. Каждый выкладывал дневные новости. Марина — детсадовские, брат — школьные, отец — рабочие, мама — домашние.

Отец прекрасно рисовал. И сейчас ещё, когда Марина смотрит на портрет мамы, написанный отцом, она удивляется. Мама, бедная мама, давно, ещё в блокаду, умершая (Марина даже не знает, где она похоронена), на этом портрете — живая, и, когда идёшь мимо портрета, мамин взгляд скользит за Мариной, не оставляет её.

Ещё отец писал стихи — о луне, о Ленинграде, о любви, о дне рождения Марины. Обо всем, что случалось с ним на работе, на улице, дома. Стихи — средние, но то, что он прозу жизни переводил в поэзию, возвышало его. У него были сотни стихов, несколько тетрадей.

Главный отцовский талант был украшение праздников. Жили они в коммунальной квартире, шикарная была квартира, ленсоветовская. Огромный, бесконечный коридор, в котором они, дети, устраивали велосипедные гонки. Какие они устраивали гонки! И комната у них была сорок два метра, с длинным, до самой кухни, балконом. И вот в комнату эту сходилось иногда по праздникам до полсотни гостей. Сейчас разучились праздновать. Соберутся — и на всю мощь музыку. И все до одного слушают, или все танцуют. Если кто-то говорит или поёт, то все внимание — ему одному.

У них каждый занимался чем хотел: кто-то играл в шахматы, в другом углу слушали музыку, кто-то с кем-то беседовал, кто-то вполголоса читал стихи.

Хаживали к ним знаменитые исполнительницы цыганских романсов Изабелла Юрьева и Кэто Джапаридзе.

И вот когда наступал «пик» празднества, гости просили: «Иван Иванович…» — и кивали на рояль. Отец усмехался добродушно. Хорошо ли он пел? Во всяком случае, не стеснялся знаменитостей. Они и сами просили: «Спойте, правда».

Отец садился за рояль, откидывал далеко назад и вполоборота к гостям голову — знак лёгкого небрежения к своему самодеятельному таланту, касался невесомо клавиш, пробегал, будто пролетал над ними.

Как грустно, пустынно кругом…

Голос лился тихий и необыкновенно чистый:

Тосклив, безотраден мой путь…

В голосе, а главное, в лице отца было странное сочетание мечтательности и озорства, как будто он сам себе невесело подмигивал и в то же время снисходительно относился к сентиментальным словам.

А прошлое кажется сном,