Сборник работ. Семидесятые

— Вы знаете, сколько даёт этот поход ребятам, причём ненавязчиво, исподволь, — рассказывал Тартаковский. — Идём по лесу, кто-то выругался — банку тушенки ему сразу же в рюкзак: в наказание. А дома сколько бы слов попусту на это потратили. Или отношение к природе взять. Посмотрите… — Тартаковский кивнул в сторону ребят, — видите?

Ребята тушили костёр, расчищали черный квадрат земли. Дёрн с этого места аккуратно был ими срезан и все это время хранился неподалёку у деревца, дети каждый день поливали его, чтобы он жил. Сейчас они аккуратно укладывали куски дёрна на прежнее место, где был костёр. И снова земля жива и зелена.

Потом все сидели поздно вечером вокруг свежего дёрна, как прежде вокруг костра. Тартаковский тихо рассказывал, как в войну он устраивал командный пункт под вывороченной сосной. Как сразу после войны был у него класс, в котором учились 43 человека, и из них 39 — без отцов.

— Жаль, что из школы уходим, — сказал кто-то в темноте.

— А вы его на второй год по немецкому оставьте, Лев Иосифович.

— Да я бы вас всех, ребята, оставил, — вздохнув, сказал завуч.

За полночь, когда палаточный город спал, все поле и лес вокруг покрыла лёгкая фата тумана. Ночной чистый воздух, ширь и этот туман заставляли верить в любое чудо.

Чудо и произошло. В тумане, с каждой минутой все более молочном, поплыла от реки песня Леля… Среди тех минут, которые запомнятся в жизни, будут, наверное, и вот эти: ночь, лес, туман, привидение — Лель.

Внизу, у реки, сидела молча компания. Шагах в десяти от них, прислонившись к дереву, пела женщина.

«Не может быть, — говорил потом утром Тартаковский, — я сначала думал: приснилось, потом решил — приёмник.

Женщина пела долго. Я слушал и думал о ребятах — о тех тридцати девяти — без отцов и этих, нынешних, о художнике Валериане Турецком, о его жене и почему-то ждал, что сейчас зазвучит «Жаворонок»: «…кто-то вспомнит про меня и вздохнёт украдкой».

…Вспоминалось, как мы сидели у Веры Андреевны в мастерской, а через полчаса пришли ребята из 209-й средней школы, вернувшиеся вместе с завучем после тех долгих поисков.

— Значит, Валериан ушел в разведку, — тихо повторяла Вера Андреевна… И это произошло тринадцатого апреля?..

— Там потом весь полк погиб, — тихо сказал кто-то из ребят.

— Полк? — она близоруко посмотрела. — Простите, сколько это?

— Три тысячи! Три тысячи…

— Я закурю, извините.

Руки у Веры Андреевны дрожат, она курит, молчит и все вздыхает, вздыхает.

У Лены Ольховской раскрыт блокнот с записями, там записано все, что удалось узнать. И рядом с чертежами, именами, цифрами — на полях смешные личики и рожицы, нарисованные рассеянной детской рукой.

1978 г.

Солдаты Чубины

Событий в семье было много, Николай Иванович всего уже и не помнит, о большом иногда поминает скороговоркой, а то и вовсе пропускает, а чем-нибудь пустячным по-ребячьи гордится. В первые же минуты знакомства он стал вдруг показывать фокусы, и наивные, и занятные. Спичечная коробка на его ладони сама по себе открывается, встаёт на попа, появляются в руках и исчезают разные предметы; потом связал туго платки — дал попробовать, крепко ли? — и, чуть прикрыв узел, легко разъединил их. Ловкость рук… и ловкость ума: Чубин гордится тем, что, увидев все это ещё в довоенном цирке, сам все понял и разгадал

Прост Чубин, да не прост. Потом, позже, узнав его жизнь, я понял, что ничего в ней не было лишнего или пустячного, ничего даром не пропадало. Под Ленинградом, например, он эти же фокусы показывал в своей теплушке, а потом весь эшелон с хохотом рвал платки. Более высокой трибуны для выступлений у Чубина не было: год шел 1943-й, и эшелон уходил на запад.

Под Пятигорском их понтонный батальон никак не мог одолеть гору. Жара, воды нет, моторы выдыхаются, и на крутом подъёме машины опрокидываются вниз. Николай Иванович вёз главное хозяйство — автоэлектростанцию, все в его машине: токарный станок, электросварочный и автогенный аппараты, электромотор. Перед вершиной горы огромная тяжесть легла на задний мост, и, когда передние колеса уже поднимались от земли, он вдруг развернул машину и включил задний ход, мощность стала другой, центр тяжести переместился. Одолел-таки гору, за ним — другие. Глубоко внизу увидели маленький Пятигорск.

А вниз спускаться было совсем сложно и страшно. Тут Чубин придумал спускаться зигзагами…

Вот вам и фокусы.

А ещё Николай Иванович играл мне на гитаре, балалайке, мандолине, баяне — все эти инструменты у него дома есть. Железный кругляшок взял, по струнам провёл — гавайская гитара. Достал расчёску, приложил бумагу и, прижавшись к гитаре щекой, играет и на расчёске, и на гитаре вместе (это ещё на финском фронте приглядел).

Профессионал, глядя на самодеятельность Чубина, улыбнется снисходительно. Однако:

Солдатам голову кружа,

Трехрядка под накатом брёвен

Была нужней для блиндажа,

Чем для Германии Бетховен.