Сборник работ. Семидесятые

Груня подошла, полицай ей: «Вам кого?» А у тети Груни два сына до войны ещё умерли. Она и говорит: «Мальчика бы». Женщина какая-го вышла, плачет и за руку держит мальчика лет шести, в другой руке чемоданчик. Его вещи. Мать. Отдала она тете Груне этот чемоданчик, адрес оставила… Ну вот, Алик, мальчик-то, как из ворот с тетей Груней вышел на свободу и вдруг как кинется бежать, испугался: мама в тюрьме осталась, бабушка в тюрьме, он один… И побежал по Перекопской и не к городу, а в обратную сторону. Остановился уже… знаете, где конфетная фабрика? Остановился и за столб спрятался. Выглядывает из-за столба: не догоняют ли немцы. Тетя Груня осторожно подходит и тихо так зовёт: «Алик… Алик…» Так у нас двое стало. Коля и Алик. А в тюрьму похлёбку носили. Раз принесли, два, а на третий не взяли: «Не надо», — говорят. Мы от Алика все скрывали, как и что, но кто-то, видно, из мальчишек рассказал. Он домой приходит и говорит мне: «Мама…», он уже привык к нам-то… «Мама — говорит, — мою маму расстреляли…»

После этого сразу слух пошёл: из тюрьмы в общей суматохе удалось вызволить нескольких еврейских детей, тому, кто взял их, — расстрел. Мы Алика прятали.

Ещё война не кончилась, зашёл в дом какой-то мужчина. «Я, — говорит, — дядя Алика». И просит его у меня. Ну, я сказала: «Жизнь я ему сохранила, а образование дать — условий пока нет. Если вы сможете…».

Вот так вот. Время, время… Коля мой сейчас в Одессе — инженер радиоэлектроники. С Аликом они и сейчас как два брата. Дружат. Алик в Москве живёт и работает. В гости друг к другу каждый год ездят. Дети уже у обоих. У Коли — два мальчика, у Алика — две девочки.

А сюда, в Херсон, Алик приехал не сразу, только в шестидесятых годах где-то, уж двадцать лет, как война кончилась. Тетя Груня пироги дома пекла, а я встречать его поехала. Стою в аэропорту, волнуюсь — не могу, вдруг не узнаю, двадцать лет всё-таки… Смотрю — идёт… С женой вместе…

Подошла к нему:

— Алик!

— Ой, тетя Женя!..

На автобусе домой едем. Они с женой сидят, разговаривают. По Перекопской улице едем, и… тюрьма эта, представляете, по дороге. Я смотрю, Алик вдруг голову вот так вот руками закрыл… и от окна отвернулся.

* * *

Прочитав как то в телевизионной программе — «Наша биография. Год 1941-й», я решил собрать братьев и с ними вместе посмотреть кинодокументы тех лет.

Собрать их сейчас дело немудрёное: зашли с Николаем Ивановичем в две избы, и все дела: сначала к Григорию, потом к Леониду. Трое их и осталось.

Николай Иванович — самый младший, работает сейчас в областном управлении внутренних дел. А шофером был 38 лет.

Григорию Ивановичу сейчас семьдесят. По-прежнему водит машину. Его стаж — 46 лет.

Леониду Ивановичу — 67, тоже 46 лет за рулём. Сейчас работает шофером в плодоовощном совхозе.

Сидим мы вечером с двумя Чубиными, ждём третьего, Леонида Ивановича. Вошёл, я его впервые увидел, здоровущий, румяный — «добрый молодец». Спокойный, улыбается, рука моя в его ладони утонула, и пальцы хрустнули, когда руку пожал. Какие там шестьдесят семь? Пятьдесят лет от силы.

— Никто и не верит, — смеется он.

Сидят. Огромные руки у всех на коленях. Не мигая смотрят на экран. Фашистские полчиша все идут, идут — несметно. Пехота, самолёты, танки. И как-то спокойно-устало удивляются Чубины: «От шли! От шли!» — «Это ж надо, гады! Такую войну придумать!» — «Звери, звери». — «Чего, там тоже люди были». — «Были. Не хотели воевать». — «А вон наши полуторки, полуторки. Вот на таких мы всю войну и прошли».

Показали Виктора Талалихина, его встречу с матерью после первого воздушного тарана. Это была их последняя встреча. Удивительное лицо — и озорство мальчишеское, и вдохновение, и красота.

Я сказал об этом — о красоте — немного позже Евгении Павловне, она фильм тоже видела.

— Тогда все красивые были, — сказала она.

Она имела в виду всех, кто защищал Родину.

— Чубины, знаете, какие в молодости были! — И, помолчав, задумавшись, вернула слову первоначальный смысл. — А всё-таки самый красивый из них был Евгений!.. Что вы улыбаетесь, это правда.

Прекрасный был вечер у Николая Ивановича. Братья вспоминали детство. Как катались на самодельных коньках — каждый сам себе в кузнице коньки делал, верёвками прикручивали, полы фуфаек расставят и — по ветру, вниз по реке. Вспоминали молодость. Пели, Николай Иванович достал баян свой, мандолину, балалайку, гитары… Жена его Надежда Иосифовна играла, Толя, сын, играл. И два брата — последние. Играли «Коробейники», «Огонёк», «Синенький скромный платочек». Надежда Иосифовна всплакнула.

— Ах, какой у нас до войны струнный оркестр был! Все семеро братьев играли…

Время — не снаряд и не пуля, его не обмануть. Однако если бы не война, то и время было бы снисходительнее к братьям. Того же Евгения взять, старшего, — два тяжелых ранения в двух тяжелых войнах, туберкулез после Сиваша, инфаркт…

— А вообще род наш крепкий, — говорит Николай Иванович, — мать наша ни одного лекарства в жизни не пробовала, болела за все время только пять дней, и то — перед самой смертью. Было ей тогда уже 102 года!..