Сборник работ. Семидесятые

Наступил важный день, когда в больницу приехал старший брат Борис, с которым они не виделись с 1936 года. Прежде чем свести их, Варакина рассказала старшему брату о здоровье Михаила, о его состоянии. Она просила также Бориса Алексеевича не называть себя первым, оставила его в коридоре и ушла в палату.

Потекли тяжелые, мучительные минуты.

Наконец распахнулась дверь, и она вышла под руку с Михаилом.

— Кто это? — осторожно спросила она больного.

— Это брат мой, Борис, — ответил он.

* * *

Хорошо бы где-то в этом месте поставить точку, за ней все остальные события подразумевались бы сами собой — и встреча на родной земле, и оставшиеся недолгие, но счастливые, ничем не омрачённые дни многострадального человека Михаила Алексеевича Смолина.

Но, к сожалению, последующие события повернулись иначе и требуют рассказа. Михаил лежал в больнице, лечился ещё долгих восемь лет. Ушла на пенсию Раиса Геннадиевна Варакина. На её место пришла новая заведующая отделением — Екатерина Константиновна Кириченко. У неё с родственниками больного Смолина отношения не сложились, затеялась странная история.

Больница желала выписать Михаила Смолина и направить его к родным. Борис Алексеевич просил врачей прежде оформить младшему брату военную пенсию, запросить соответствующие военные ведомства и архивы. «И материально будет полегче, — объяснил он, — но главное, люди же подумать могут: уходил-то брат на войну, но где-то, видно, отсиделся, ни с чем вернулся». И пока обе стороны решали, кто должен хлопотать за инвалида войны — больница или родственники после выписки из больницы, — Михаила Смолина из больницы выписали.

Выписали неожиданно, не известив о том Бориса Алексеевича. Ещё 20 января — год идёт уже 1978-й — старший брат побеседовал с заведующей отделением и уехал домой, а вслед ему, через пять дней, был выписан Михаил. Второпях его даже на первую группу инвалидности не перевели, что обычно делают при выписке домой таких больных. Выписали без единой копейки денег, только бумажка в кармане — с такого-то по такой-то год лечился в Кувшиновской больнице.

Правда, до аэропорта — это недалёко — проводил его Ляликов, тоже больной, они вместе, в одной палате и лежали. Михаил Давыдович Ляликов попал в Кувшиновскую больницу ещё в войну и с тех пор здесь. После контузии он надолго оглох и лишился речи, а сейчас и слышит, и разговаривает, здоровье неплохое, но, поскольку растерял он всех, ни единой родственной души у него не сохранилось, он остался здесь. Так как Ляликов больной примерный, то — вот судьба — доверяют ему провожать к самолёту тех, у кого отыскались родственники. Вроде как эвакуатор.

Михаил Давыдович человек надёжный, пока самолёт с его сотоварищем не поднялся в воздух, он не ушел.

В самолёте Смолин волновался ужасно — как-никак не был дома тридцать пять окаянных лет.

В аэропорту он не увидел ни брата, ни сестру, ни одного знакомого лица. Поток пассажиров увлек его в автобус. Он бесплатно доехал до Никольска, вышел и сразу узнал все вокруг. Увидел первым делом магазин, вспомнил, что до войны работал здесь его земляк коныгинский. Смолин зашёл, встал в сторонку, долго стоял в углу и ни о чем не спросил женщину за прилавком — два поколения людей родилось за это время, о чем и о ком спрашивать?

Весь день он ходил по Никольску, смотрел вокруг и с волнением узнавал свою родину — все то же, и окать не перестали.

Только на исходе дня решился двинуться в Коныгино, родную деревеньку, посреди единственной улицы которой метровые ухабы и даже в самые засушливые лета стоит в яминах зелёная вода. Если идти по большаку, то будет это вёрст шесть-семь.

Он ступил за Никольск, и перед ним открылась, двинулась ему навстречу благодать — поле, лес, речка Куечиха. Все, что было спрятано под снегом, все, что замерло и уснуло на зиму, он знал: шиповник и пырей, клевер и ромашки вдоль просеки, заливные луга, в которых трава по грудь, ивняк вдоль реки, из которого так хорошо плести туески и корзины.

Смолин миновал два овражка — а тут летом душистые копенки сена стоят — и вышел к реке. Лежали в отдалении деревянные боны, их вынули из реки и оттащили, чтобы весной не унесло их вместе со льдом. Здесь на последнем повороте стояла странная пара — плакучая берёза рядом с елью. Отсюда и увидел Смолин свою притихшую под снегом родную деревню и ближнюю к нему собственную избу.

Борис сидел с женой на кухне, глянул в окно на зимний вечерний двор и не поверил глазам — во дворе стоял брат.

Первое, почему-то, что увидел Борис, — стоял его младший брат без варежек, с голыми красными руками. Висели на нем хлопчатобумажные серые больничные брюки, фуфайка накинута. Худенькая и маленькая шапка сбилась на лоб, а завязки оторваны. И валенки дырявые.

— Доездился в больницу,— упрекнула Бориса жена, — сам теперь и возись.

— Молчи, — сказал он, — тебе — никто, а мне — брат. — И вышел отворять дверь.

* * *