Сборник работ. Шестидесятые

Это были странные годы, светлые и непонятные дни. На наших школьных вечерах распахивались окна, к тонкому запаху духов в зале примешивался свежий воздух с реки. Вечерний свет, блёстки, музыка — и Наташка в белом платье плывёт по залу. Очень слабо соображаю, как во сне, потому что, кроме неё, никого и ничего не вижу. А ей — все равно. И вдруг записка — мне. «От Наташи С.» Боже правый, от неё. Подгибаются ноги, в груди что-то тревожно тает.

«Дорогой… я люблю тебя! Ну, полюби же и ты меня сильней, чем Отелло — Джульетту…»

Вечерний свет, блёстки, музыка — все это вдруг закружило, опрокинуло и понесло куда-то. Сейчас потеряю сознание — привет всем! Даже не заметил нелепое «Отелло — Джульетту…». Смотрю счастливый на Наташку, а она и не видит меня, и не смотрит, беседует с кем-то так спокойно, будто ничего и не произошло. И ещё вдруг вижу в дальнем углу — дружок, Мишка Барабанов, искоса, хитро поглядывает в мою сторону и тужится от давящего смеха.

Только тут я понял всю гнусность подлой подделки.

— Дурак ты! — говорю я ему.

Делать мне на этом вечере больше уже нечего (необъяснимо, как будто пришёл сюда за Наташкиным признанием, я ведь и не ждал его, и ни на что не надеялся), мы вместе с трижды проклятым Мишкой одеваемся и уходим.

Мы уходим с выпускного вечера. С нашего последнего школьного вечера и не понимаем этого.

Утром я проснулся и вдруг понял, что мне некуда идти, нечего делать, и портфель в углу — больше не нужен. Почувствовал, что в комнате не хватает запаха речного воздуха и тонких духов. Стало жаль, что недогулял вчерашний вечер.

Встал, медленно побрёл в школу.

На каменных школьных ступенях, подперев ладонями голову, одиноко сидел Мишка. В школе незнакомо пахло сырыми стружками, опилками и краской. Дверь в наш класс была заперта.

* * *

То время никогда ни с чем не сравнится. Вместе с Мишкой нас исключали из школы. Потом выносили благодарность за хорошую учёбу и примерное поведение.

Сейчас Мишка — Михаил Дмитриевич. Он стал толстым и серьёзным и работает инженером на одном из крупных заводов в Новгороде. Хороший, говорят, работник, толковый.

Владька Трофимов защищает диссертацию…

Колька Яковлев — начальник лаборатории одного из научно-исследовательских институтов.

Генка Шмулев жил далеко в деревне и ходил в школу за много километров. Он окончил лесотехническую академию.

Девчонки наши стали врачами, учителями, геологами…

Сейчас мне кажется, что у нас был замечательный класс. Дело не в том, что все окончили институты и техникумы. Хотя этим можно гордиться. И дело не в том, что наш класс был очень дружным. Хотя это тоже очень важно.

Дело в том, что в нашем классе не было ни одного сплетника.

В нашем классе не было ни одного ябедника.

В нашем классе не было ни одного подхалима.

…Иногда мне очень трудно: я чувствую тоску по нашему классу, по школе. Мне нужно посидеть за партой. Мне нужны — вот так! деваться некуда! — все мои школьные учителя.

Иногда хочется пережить заново все сразу — и Наташку, и Мишку Барабанова, и последний вечер в школе. Меня преследует запах школьных вечеров, и я задыхаюсь оттого, что мне его не хватает.

Между прочим, ещё можно пережить все заново. Все сразу. И я знаю, что мне для этого нужно. Мне нужно посидеть на уроке у одной учительницы. У Зинаиды Ивановны Черновой.

У нас было много учителей. Которых мы и любили, и недолюбливали, и уважали, и к которым были просто равнодушными. Почти всех мы наделяли прозвищами, добродушными ли, ироническими или в крайнем случае называли заглазно только по имени. Не потому, что не уважали, просто, ну, интересно, наверное, было, что ли, — трудно объяснить.

Но был один человек, которого мы всегда и везде называли по имени и отчеству. Хотя внешность этого человека прямо просилась на какое-нибудь прозвище. Зинаида Ивановна была рыжая, в очках, с белёсыми ресницами. Когда она сердилась или обижалась, то очень краснела, её рыжие волосы становились почти красными, и она вся светилась. Обижалась она всегда так искренне (наклоняла голову набок, поджимала нижнюю губу и краснела), что её сразу хотелось как-то утешить.

Одно время я очень тщательно изучал её роспись в дневнике. После месяца упорных тренировок уже мог расписываться точно, как она. Копия.

На переменах я открывал дневники наших круглых отличниц и с нескрываемым наслаждением ставил им, двойки и даже единицы. Был страшно доволен (ну, нельзя же в самом деле всю жизнь получать одни пятёрки, это же, наверное, очень скучно). Я не видел потом ни объяснений, ни выяснений, ни слез. Только один раз случайно, при мне, одна из девчонок подошла к Зинаиде Ивановне и сказала:

— Вот, опять у меня двойка…

Зинаида Ивановна внимательно посмотрела на подпись:

— Да, это расписалась я.

Она открыла классный журнал и стала сверять. Потом покраснела, наклонила голову и часто заморгала белёсыми ресницами.

— Мне очень жаль, — тяжело сказала она, — да, мне очень жаль, что в нашем классе есть один бесчестный человек.

Я не сознался. Но двоек больше не ставил.