Сборник работ. Шестидесятые

Все остолбенели. И улыбка, и заигрывание — все-все это было шутовским, далёким от человеческого. А слезы, которые вдруг покатились, оказались настоящими. В этот момент все увидели, что он уже старый. Когда Николка упал на кровать, закрылся подушкой и задёргался, захлёбываясь в слезах, в палате все молчали. Никто не знал, что нужно говорить.

— Брось, Николка, — сказал тихо полковник, глотая какие-то таблетки. — Брось, ты ещё себе такую девушку найдёшь…

Утром полковник умер.

* * *

Представим, что был бы на земле антипамятник злодейству. Памятник-проклятье. Кто-то обходил бы это место за сотни километров, как проказу, как чуму. А кто-то за тысячи километров приезжал бы сюда специально, чтобы послать проклятье злу, насилию, жестокости, фашизму. Как самому злому злу на земле.

И, может быть, крепче была бы память у людей.

Память — тревожная и смятенная. Как небо перед грозой.

Память — острая и колючая. Как обгорелый сук на ветру.

Память — святая и добрая. Как вечная слава павшим.

Им, отдавшим жизнь за торжество добра и света, благородству, а не злу, ставим мы памятники.

Несколько дней назад я был в Ленинграде. Сейчас там царствуют белые ночи. На Пискаревском кладбище, неподалёку от городского шума и суеты — тишина. Только стонет земля. Над Вечным огнём колышется лёгкими струями воздух, и кажется, что за ним дышат могильные холмы, что вот-вот оживут сотни тысяч погибших ленинградцев.

Нужно, чтобы здесь побывали все. Чтобы все увидели — вот она, арифметика смерти, итог только одного блокадного дня: «20 февраля 1942 год».

Фрунзенский морг — 987 трупов

Свердловский морг — 749 трупов

Василеостровский район — 870 трупов

Куйбышевский район — 680 трупов

Дзержинский район…

Петроградский…

Выборгский…

Смольнинский…

В этот день на Пискаревское кладбище привезли тела 10.043 ленинградцев… Их подбирали на улицах, в подъездах, в цехах, в холодных квартирах… Их везли на санках… и те, кто вёз, тоже падали…

Да простят усопшие живым. Они делали тогда все, что могли.

Теперь я скажу о том, что оглушило меня на Пискаревском кладбище. На гранитной плите одной из братских могил, рядом с пунцовыми гвоздиками лежали… конфеты. Карамель. «Снежок». Три штуки.

Представьте себе — на могиле конфеты! Это значит, ребёнку, погребённому здесь, среди других, они грезились в голодную блокадную зиму. И он так и не дожил до них. Так и не увидел их.

Представьте себе. Вот уже третье десятилетие, как на эту могилу приносят конфеты!

…Память — тревожная и вечная. Иногда я встречаюсь со своим отцом. Он, как в давности, берёт меня на руки, высоко подбрасывает. У меня замирает дыхание.

И тогда я просыпаюсь.

Ленинград — Москва

1968 г.

Радуга

Под навесом стояли люди, прячась от уже стихающего дождя. Они с удивлением смотрели на седеющего человека в очках, на ребят вокруг него, которые вышли из-под навеса на дождь.

— Что они там увидели? — спросил кто-то в глубине навеса.

— Радугу, — ответил другой.

— Вот чудики…— сказал первый.

— Это не чудики. Это ученики Осташинского, — сказал кто-то третий…

Тема урока была «Зима». Художница нарисовала девочку. Стройная до неправдоподобия, снежно-белое платье её растекается широким веером. Похоже, будто не платье стекает вниз до бесконечности, а она, это хрупкое существо, вырастает из светлого веера.

Руки её подняты вверх, взметнулась дирижёрская палочка. Там, наверху, куда упирается конец палочки, куда устремлён взгляд девочки, — там начинается музыка: оттуда льются круги, вначале маленький белый, потом светло-голубой, зелёный, серый, синий, чёрный. Музыкальные круги ширятся, растут, захватывают все пространство.

И там же, далеко наверху, начинается… снегопад.