Сборник стихов

Зовет: - Приди, губитель мой родимый. Боюсь я жить в моем пустынном поле. Охотник милосердный и ретивый, верши судьбу моей последней боли.

Но медлю я в ночи благословенной, украшенной созвездьями и тишью. И безнадежно длится во вселенной любовь меж мной и этой странной птицей.

С ТЕХ ПОР

Сколько хлопьев с тех пор, сколько капель, сколько малых снежинок в снегу, сколько крапинок вдавлено в камень, что лежит на морском берегу, сколько раз дождик лил по трубе, сколько раз ветерок этот дунул, сколько раз о тебе, о тебе, сколько раз о тебе я подумал!

x x x

"О милая!"-так я хотел назвать ту, что мила, но не была мне милой. Я возжелал свободы легкокрылой, снедал меня ее пустой азарт.

Но кто-то был - в дому, или в толпе, или во мне... Он брал меня за ломоть и прекращал моих движений легкость, повелевая помнить о тебе.

Он был мой враг, он врал: "Прекрасна та"Ты, стало быть. Ты не была прекрасна. Как мне уйти, я думал, как прокрасться туда, где нет тебя, где пустота?

Как он любил, как он жалел твою извечную привычку быть любимой! Все кончено. Побег необходимый я никогда уже не сотворю.

Но кто он был, твоим глазам, слезам столь преданный, поникший пред тобою? Я вычислял, и мудростью тупою вдруг вычислил, что это был я сам.

ЛИРИЧЕСКИЙ РЕПОРТАЖ

С ПРОСПЕКТА РУСТАВЕЛИ

Ошибся тот, кто думал, что проспект есть улица. Он влажный брег стихии страстей и таинств. Туфельки сухие, чтоб вымокнуть, летят в его просвет.

Уж вымокла Как тяжек труд ходьбы красавицам! Им стыдно или скушно ходить, как мы. Им ведомо искусство скольжения по острию судьбы.

Простое слово чуждо их уму, и плутовства необъяснимый гений возводит в степень долгих песнопений два слова: "Неуже-ели? Почему-у?"

Ах, неуже-ели это март настал? Но почему-у так жарко? Это странно! Красавицы средь стекол ресторана пьют кофе - он угоден их устам.

Как опрометчив доблестный простак, что не хотел остаться в отдаленьи! Под взглядом их потусторонней лени он терпит унижение и страх.

Так я шутил, так брезговал бедой, покуда на проспекте Руставели кончался день. Платаны розовели. Шел теплый дождь. Я был седым-седой.

Я не умел своей душе помочь. Темнело небо - медленно и сильно... И жаль мне было, жаль невыносимо Есенина в ту мартовскую ночь.

ДАЧНАЯ СЮИТА

Старомодные тайны субботы соблюдают свой нежный сюжет. В этот сад, что исполнен свободы н томленья полночных существ,

ты не выйдешь - с таинственным мужем, ты в столовой сидишь допоздна. Продлевают ваш медленный ужин две свечи, два бокала вина.

И в окне золотого горенья все дыханье, все жесты твои внятны сердцу и скрыты от зренья, как алгетских садов соловьи.

Когда бы я, не ведая стыда, просил прохожих оказать мне милость иль гения нелепая звезда во лбу моем причудливо светилась,

вовек не оглянулась бы толпа, снедаемая суетой слепою. Но я хотел поцеловать тебя и потому был окружен толпою.

Пойдем же на вокзал! Там благодать, там не до нас, там торопливы речи. Лишь там тебя смогу я целовать в честь нашей то ль разлуки, то ли встречи.

СЕВЕРНАЯ БАЛЛАДА

Только степи и снег. Торжество белизны совершенной. И безвестного путника вдруг оборвавшийся след.

Как отважился он

фамильярничать с бездной вселенной? В чем разгадка строки, ненадолго записанной в снег?

Иероглиф судьбы,

наделенный значением крика, человеческий след, уводящий сознанье во тьму...

И сияет пространство, как будто открытая книга, чья высокая мудрость Вовеки невнятна уму.

ОчКИ

Памяти Симона Чиковани

Вот кабинет, в котором больше нет Хозяина, но есть его портрет. И мне велит судьбы неотвратимость Сквозь ретушь отчуждения, сквозь дым Узнать в лице пресветлую родимость И суть искусства, явленную им.

Замкнул в себе усопших книг тела Аквариум из пыли и стекла... Здесь длилась книг и разума беседа, Любовь кружила головы в дому. И это все, что кануло бесследна, Поэзией приходится уму.

Меня пугают лишь его очки Еще живые, зрячие почти. Их странный взгляд глубок и бесконечен, Всей слепотой высматривая свет, Они живут, как золотой кузнечик, И ждут того, чего на свете нет.

x x x

В ночи непроходимой, беспросветной являлась смерть больной душе моей и говорила мне - За мною следуй! И я молчал и следовал за ней.

Я шел за ней до рокового края. В пустое совершенство глубины вела стена, холодная, сырая, я осязал каменья той стены.

Подумал я - в живой тоске последней, внушающей беспамятство уму: неужто опыт мудрости посмертной я испытаю раньше, чем умру?

Я видел тайну, и открытье это мне и поныне холодит чело: там не было ни темноты, ни света, ни тишины, ни звука - ничего.

НОСТАЛЬГИЯ

"Беговая", "Отрадное"... Радость и бег этих мест - не мои, не со мною. Чужеземец, озябший, смотрю я на снег, что затеян чужою зимою.

Электричества и снегопада труды. Электричка. Поля и овраги. Как хочу я лежать средь глубокой травы там, где Йори и там, где Арагви.

Северяне, я брат ваш, повергнутый в грусть. Я ослеп от бесцветья метели. Белый цвет-это ласточек белая грудь. Я хочу, чтобы птицы летели.

Я хочу... Как пуста за изгибом моста темнота. Лишь кусты и вороны. "Где ты был и зачем?" - мне готовит Москва домочадцев пустые вопросы.