Сборник стихов

Колокола звонят, и старомодной печалью осеняют небеса, и холодно, и в вышине холодной двух жаворонков плачут голоса.

Но кто здесь был, кто одарил уликой траву в саду, и полегла трава? И маялся, и в нежности великой оливковые трогал дерева?

Еще так рано в небе, и для пенья певец еще не разомкнул уста, а здесь уже из слез, из нетерпенья возникла чьей-то песни чистота.

Но в этой тайне все светло и цельно, в ней только этой речки берега, и ты стоишь одна, и драгоценно сияет твоя медная серьга.

Колокола звонят, и эти звуки . всей тяжестью своею, наяву, летят в твои протянутые руки, как золотые желуди в траву.

Отар Чиладзе

СНЕГ

Как обычно, как прежде, встречали мы ночь, и рассказывать было бы неинтересно, что недобрых гостей отсылали мы прочь остальным предлагали бокалы и кресла.

В эту ночь, что была нечиста и пуста, он вошел с выраженьем любви и сиротства, как приходят к другим, кто другим не чета, и стыдятся вины своего превосходства.

Он нечаянно был так велик и робел, что его белизну посчитают упреком всем, кто волей судьбы не велик и не бел, не научен тому, не обласкан уроком.

Он был - снег. И звучало у всех на устах имя снега, что стало известно повсюду. - Пой! - велели ему. Но он пел бы и так, по естественной склонности к пенью и чуду.

Песня снега была высоко сложена для прощенья земле, для ее утешенья, и, отважная, длилась и пела струна, и страшна была тонкость ее натяженья.

Голос снега печально витал над толпой. - Пой! - кричали ему. - Утешай и советуй! Я один закричал: - Ты устал и не пой! Твое горло не выдержит музыки этой.

На рассвете все люди забыли певца, занимаясь заботами плача и смеха. Тень упала с небес и коснулась лица то летел самолет там, где не было снега.

x x x

В быт стола, состоящий из яств и гостей, в круг стаканов и лиц, в их порядок насущный я привел твою тень. И для тени твоей вот стихи, чтобы слушала. Впрочем, не слушай.

Как бы все упростилось, когда бы не снег! Белый снег увеличился. Белая птица преуспела в полете. И этот успех сам не прост и не даст ничему упроститься.

Нет, не сам по себе этот снег так велик! Потому он от прочего снега отличен, что студеным пробелом отсутствий твоих его цвет был усилен и преувеличен.

Холод теплого снега я вытерпеть мог но в прохладу его, волей слабого жеста, привнесен всех молчаний твоих холодок, дабы стужа зимы обрела совершенство.

Этом снегом, как гневом твоим, не любим, я сказал своей тени: - Довольно! Не надо! Оглушен я молчаньем н смехом твоим и лицом, что белее, чем лик снегопада.

Ты - во всем. Из всего - как тебя мне извлечь? Запретить твоей тени всех сказок чрезмерность. твое тело услышать, как внятную речь, где прекрасен не вымысел, а достоверность?

Снег идет и не знает об этом. Летит и об этом не ведает белая птица. Этот день лицемерит и делает вид, что один, без тебя он сумеет продлиться.

О, я помню! Я сам был огромен, как снег. Снега не было. Были огромны и странны возле зренья и слуха -твой свет и твой смех, возле губ и ладоней - вино и стаканы.

Но не мне быть судьей твоих слов и затей! Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна. Да хранит моя тень твою слабую тень там, превыше всего, в неуюте пространства.

x x x

Я попросил подать вина и пил. Был холоден не в меру мой напиток. В пустынном зале я делил мой пир со сквозняком и запахом опилок.

Несмелый локоть горестной зимы из тьмы, снаружи лег на подоконник. Из сумрачных берлог, из мглы земли, наверно, многих, но не знаю, скольких,

рев паровозов вышел и звучал. Не ведаю, что делалось со мною, но мне казалось - плач их означал то, что моею было тишиною.

Входили люди, супа, папирос себе просили, поступали просто и упрощали разнобой сиротств до одного и общего сиротства.

Они молчали, к помыслам своим подняв многозначительные лица, как будто что-то, ведомое им, намеревалось грянуть и случиться.

Их тайна для меня была темна. Я не спешил расспрашивать об этом. Желанием моим или вина было - увидеть снег перед рассветом.

Снег начинался около крыльца, и двор был неестественно опрятен, словно постель умершего жильца, где новый штрих уже невероятен.

Свою печаль я укротил вином, но в трезвых небесах неукрощенных звучала встреча наших двух имен предсмертным звоном двух клинков скрещенных.

ШЕЛ ДОЖДЬ...

Шел дождь-это чья-то простая душа пеклась о платане, чернеющем сухо. Я знал о дожде. Но чрезмерность дождя была впечатленьем не тела, а слуха.

Не помнило тело про сырость одежд, но слух оценил этой влаги избыток. Как громко! Как звонко! Как долго! О, где ж спасенье от капель, о землю разбитых!

Я видел: процессии горестный горб влачится, и струи небесные льются, и в сумерках скромных сверкающий гроб взошел, как огромная черная люстра.

Быть может, затем малый шорох земной казался мне грубым и острым предметом, что тот, кто терпел его вместе со мной, теперь не умел мне способствовать в этом.

Не знаю, кто был он, кого он любил, но как же в награду за сходство, за странность, что жил он, со мною дыханье делил, не умер я - с ним разделить бездыханность!