Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Лучшим другом и лучше, чем мужем, Любовьниколаевне был Тяпа – тот самый черный пес, на лай которого мы к ним пришли навеки поселиться. Он был первая в моей жизни изученная собака. Мне очень понравилась собака, очень. Любовьниколаевна с ним непрерывно разговаривала, задавала вопросы, озвучивала несколько измененным, как бы не своим голосом Тяпины ответы. «Ну что, видишь, наша московская-то опять кочевряжится, не жрет. Как думаешь: не давать ей чаю с рогаликом, покуда кабачки не съест?» – «Не-е-ет, не давать» (отвечает Тяпа). Тяпа ходил за ней всюду буквально хвостом, толстым, меховым, в белых носочках и с манишкой звездочкой. Когда спадала жара, Любовьниколаевна за столиком под сенью зеленого винограда делала чайный ритуал. Так: берется чай, не очень крепкий, но очень сладкий, берется рогалик за пять копеек, тот самый, которого больше нет на свете, который можно было развить в плоскую суховатую ленту, откусывается довольно много рогалика, запивается чаем, жуется, но не глотается. Пережеванный с чаем рогалик во рту формируется в клецку специальной формы (толстым полумесяцем) и выплевывается прямо под нос Тяпе – он уже сразу был старый и беззубый, как оказалось. И ничего вкусней мы с Тяпой, в сущности, никогда и не едали. Вот ведь.

Наш большой двор мирно делили примерно пять таких же маленьких домохозяйств. В середине вокруг той самой громадной и невкусной сливы имелась вытоптанная площадка, столы, скамейки. Иногда там случались общие ужины табльдот, иногда попойки, почти всегда – вечерние карты. Ни преферанса, ни покера, а все дурак то такой, то сякой, акулина еще, очко, в общем – люмпен-карты. Но меня им там научили местные и их отдыхающие, все баловали, угощали какой-нибудь сладкой дрянью, непременно давали попробовать всякое вино, шутили, учили петь блатные песни, не велели ругаться, как они. Мужики вечерами были-таки в отвислых васильковых трениках и в белых майках, днем – в семейных трусах. Женщины ходили понарядней, разумеется. Особым шиком считалась курортная шляпа – такое белое плетеное из целлофановой соломки чудовище с большими круглыми полями, способное обезобразить любую.

Отчего-то помню отдельно отдыхающую Тамару – черноволосую толстушку-хохотушку, белокожую, а потому все время обгоравшую на пляже до густой алости и высокой температуры (кроме лица, ибо у нее как раз была та шляпа). Помню, как она каждое утро сидела в соседнем дворике перед зеркалом и минут пятнадцать давала отчаянные звонкие пощечины своему подбородку, чтобы не было второго. Как, сгорев в очередной раз, приносила домой бутылку кефира (зеленая крышечка) и просила всех мазать ее полыхавшую плоть. Особенно охотно всегда вызывались мужчины, из-за роз и винограда раздавались шлепки и томный смех, перемежающиеся стонами Тамары.

Помню наш туалет – грандиозное сооружение из крупных гранитных блоков буро-зеленого цвета. Глубокое каменное убежище в дальнем углу двора, под инжиром. В нем всегда была прохлада и даже в адски жаркие дни – настенная роса. И никогда не пахло тем, чем обычно в советских сортирах. А пахло конкретным вот этим прохладным зеленоватым каменным туалетом на ул. Подвойского, 11. Скорей приятно. Плюс инжир над ним одуряюще пахуч на солнце.

Точно знаю, что был у меня там роман. Лет в шесть. Его звали Витя. К сожалению, зрительно я про него припоминаю только ободранные, исцарапанные коричневые лодыжки и шершавые щиколотки, а также сандалии – такие же, как у меня, пыльные, мятые, с дырочками и бренчащей пряжкой, с замахрившимся рантом. Но вот откуда-то я уверена, что этот Витя был мне бойфренд, вне всяких сомнений. В какое-то лето он приходил каждый день. Точнее – спрыгивал в наш дворик с каменной стены соседнего дома из другого двора, улица была холмистой, так что Витя жил где-то надо мной. Он спрыгивал аккуратно – мимо розы, но Любовьниколаевна все равно каждый раз грозно вскрикивала и замахивалась то тряпкой, то ложкой. А потом говорила: ну что, жених, Тяпу баловать будем? Мы с Витей много беседовали (тем не помню), подолгу зависая на уютном инжире над туалетом, воровали абсолютно незрелые персики у местного «куркуля» тремя домами вниз по улице – одного из немногих, кто сурово оборонял свой индустриально-плодовый сад. Поговаривали даже, что раньше он стрелял в малышню из берданки, так что своровать у него было делом чести и высокой доблестью. Сад его и в самом деле был оплетен поверх забора колючкой, но мы все равно упорно крали. Давились, но с хрустом съедали, маялись животами и чувствовали себя почему-то индейцами. А еще проникали в открытый летний кинотеатр «Дружба» – с тайной приступки заползали вверх по беленой стене и устраивались на ней пузом вдоль – и много что посмотрели, хотя видно там всегда было кое-как, а слышно совсем плохо, что с билетами, что без, сверчки были громче.