Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Короче, мама приехала свежекрашеная, но обросшая. Она пребывала в очередной тоске и в принципе пыталась решить, отращивать или как. Тетя Галя и Любовьниколаевна однозначно высказались за стрижку и вообще за обновление. У них была знакомая отличная парикмахерша (страшный дефицит), которая бралась в обход записи обновить маму. Остро модными тогда были уродский длинный сэссон (Мирей Матьё), сомнительный гаврош и отвратительная химия. Но под нашим нажимом и от желания перемен она согласилась сходить. Я заботливо отвела ее в дом быта, что напротив гурзуфской бани, куда я истерически отказывалась ходить без трусов, о чем есть масса семейных анекдотов. Баня и дом быта располагались практически на макушке Гурзуфа, прямо у холмика, который тетя Галя давно объяснила мне как «пуп земли», и я очень-очень долго так и думала: что вот Земля, у нее, как у всех людей, есть пупок, и это – он, покрытый голубой колючкой с шишками, остистыми сухими колосками, лавандой, цикорием, ромашкой, маковыми коробочками, мышиным горошком.

Я отвела маму к мастерице, в парикмахерской пахло вареным яйцом, горячими бигудями, пластмассовыми куполами сушилок, дезраствором, дешевыми духами. Я сдала клиентку и осталась погулять. Навестила пуп земли, посидев задумчиво на самой верхушке, откуда было видно все – и море, и Артек, и блинную «Дельфин», поковырялась в пыли, присвоила чужое яблоко из-за стены сада, купила и съела рогалик, пошла проверить мать. А она как раз вышла.

И тут я ослепла. Никогда, никогда – ни до, ни после – я не видела ничего и никого красивее. Мама выпорхнула, слегка припахивая сушкой, волосок к волоску горели ее волосы, косо отсеченные толстой копной, приподнятой сзади над шеей. Каждый на кончике сверкал рыжей молнией. Потом уже, много позже, читая про «каштановых прядей осечки» у любимого поэта, я содрогалась от узнавания. Я крепко схватила ее за руку и повела вниз, домой. Мы шли – я, некрасивый, но умильный ребенок в пыльных сандалиях с рантом, в тесных махровых шортах – и преображенная мама, чудная, дивная.

На маме были голубые вылинявшие джинсы клеш со свиным плетеным ремнем на тонкой талии, обтягивающая шикарную грудь белая футболка. На коричневых загорелых скулах сиял выгоревший золотистый пушок. Вся она лучилась и горела. Глаза у нее стали зеленые-презеленые и светились зеленым огнем. Черные брови правильно изогнулись, уголки губ приподнялись и подрагивали. На конце каждого каштанового волоска как бы висела капля меди. Нос стал совсем греческим. Мама излучала электричество любви и обещание счастья.

Я вела ее сверху вниз, как слона на веревочке, время от времени оглядываясь и проверяя – как там мой слон. Все встречные-поперечные – мужчины, женщины, дети, старухи, собаки, пчелы – на секунду останавливались, увидев ее, сраженные ее молнией, цокали языками, говорили «ах», виляли хвостами, восхищенно присвистывали, немели, глазели вслед, оборачивались, всплескивали руками «вах», улыбались, хватались за сердце. Ящерицы выворачивали шеи, мокрицы выстраивались в шеренги, полозы свивались в узлы, скорпионы откусывали себе хвосты, персики падали ей под ноги, лжемимоза тянулась погладить ее лицо розовыми кисточками.

Я вела ее за руку и лопалась от счастья и гордости. Во-первых, она была моя (опять же потом я именно так читала «Свиданий наших первые мгновенья» – про маму, да, «и слово “ты” раскрыло свой новый смысл и означало: царь»). Во-вторых, она сама ощущала своей электричество и видела, что происходит в его радиусе. И ей это нравилось – ощущение ядерной мощи. Мама вдруг совпала с собой на миг, и это совпадение обладало ошеломляющей силой.

Мы шли домой, хотя я была готова водить и водить моего слона по городам и весям. Мама в моей руке вилась и трепетала над булыжной дорогой. От самой высокой точки перед крутым спуском к дому было видно все море. И море смеялось – это мама всегда цитировала Горького, который так придумал, и мы всегда так говорим, теперь уже и с детьми, когда море пускает в глаза слепящих скачущих зайчиков.

Надо ли говорить, что на улице Подвойского, 11 мама произвела полный фурор? Стрижку постановили обзывать «короткий сэссон» (чушь), соседи ходили смотреть на нее, как на Мадонну Литту. Но мама так никогда и не поняла, что ей делать с этими молниями, с плавящим мир электричеством красоты, как быть с каштановых прядей осечками, с обтянутой комсомольской грудью, с чужим восхищением, с возможностью счастья…

Надо ли говорить, что с тех пор многие умерли? Тетя Галя – в 54 года от ураганного рака. Любовьниколаевна – пережив дочь лет на двадцать – в крошечной квартирке в многоэтажном скверном доме, сооруженном на месте прошлого Гурзуфа, с черной собачкой Жучком, бледной тенью Тяпы. Похоронены они рядышком на горе близ кизиловой рощи. Гурзуф почил между их смертями. Рогаликов больше нет. Пуп земли зарос панельными башнями, где у всех есть горячая вода и мусоропровод. Мама нынче вспоминает только о грустном.