Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

А я помню тот день до малейшей былинки, до каждой молекулы запаха, до каждой улыбки моря, до каждого волоска твоей красоты. Спасибо, мам. Это, как выясняется, был мой пока что самый счастливый день на свете. Так вот.

Сегодня

Наталья Ким. Мы идем с папой… [12]

…Мы идем с папой высоко над морем по узенькой тропиночке, внизу обрыв. Это, кажется, Коктебель, я выучила новые слова «бухта» и «сердолик». Папа рассказывает мне про Пеппи, значит, это 1977-й, и мне уже четыре. Мне совсем не страшно, а мама идет внизу, потому что боится высоты, и машет мне. Папа – это главное спокойствие и необъятный мир моей детской жизни. С ним для меня вся земля – с городами, все моря – с кораблями, и не сравняется с нами никакой великан.

…Мы идем с папой по красивой ухоженной улице в эстонском городе Пярну в 80-м. Мы идем в гости к поэту Давиду Самойлову, мне еще семь, поэтому он для меня не великий поэт, а просто дядя Дэзик, у него толстые очки и очень величественный голос. Смотрим на альпийские горки и мелкие кустовые гвоздички. Я ем из фунтика землянику, а папа пытается произносить эстонскими словами обозначение денег – рубла, копикат… он сочиняет стихи по названиям улиц, по которым мы идем: если мы идем по Пости, то придем мы в гости к Косте. Каруселли, Ныукогуде, Калеви, бульвар Тамсааре, Сиде, Лайне, Ганнибалов вал. Все в тех стихах, но я их забыла.

…Мы идем с папой по скользким мокрым камням, моросит дождик и заливает наши очки. Это мы в 83 году движемся по косе к маяку от крошечного камчатского рыбацкого поселка Ильпырь, где папа преподавал после педагогического института. Камчатка – папина самая большая любовь, я знаю. Проходим множество ржавых, наполовину ушедших в землю и камни кораблей и катеров, и вот он – 15–29, отчаянный жучок, МРС, малый рыболовный сейнер, я пела про него во все горло в ванной. Папа снимает кепку. Дождик усилился, мы поворачиваем обратно, и чай в термосе не успевает остыть. Мы не видели рыбу-кита, но зато видели нерпу… Папа предлагает мне придумать рифму к слову «нерпа» и надолго задумывается.

…Мы идем с папой по склону прекрасного холма в 84-м. Это мы впервые приехали в деревню Шишаки Полтавской области. На холме стоит дом, который на долгое время станет для нас символом всего – радости, дружбы, прекрасных людей, застольных песен, закатов, споров и первого исполнения папиных душераздирающих «Московских кухонь». Мы поем только что сочиненную им песню про «и тую горилку дуем помаленьку». Счастье.

…Мы идем с папой по заброшенному кладбищу эстонских офицеров на далеком острове в 120 км от Норильска в 86 году. Их сослали туда в сороковом, они построили без единого гвоздя прочные мощные деревянные дома и все погибли. Теперь тут дом отдыха. Папа читает какие-то непонятные стихи, фамилия «Бродский» мне ни о чем не говорит. Очень много грусти и тоски. Папа срывает маленький букетик и кладет на какую-то безымянную могилу. Свистит евражка, мы вздрагиваем и одновременно начинаем свистеть в ответ.

…Мы идем в 88-м с папой в театр «Третье направление». Я там работаю звукотехником, мне пятнадцать лет, я страшно горжусь собой. Папа в сотый раз смотрит спектакль по его песням. Это чудо – песни и театр – это папа, это уникальный синтез, это то, чем он наполнен и дышит. Я это чувствую и горжусь вдвойне.

…Мы идем с папой в 89-м по датским дюнам возле города Скаген, слева Скагерракк, справа Каттегат, песчаная длинная коса, по ней бежит заяц. Мы идем с ним купаться, хотя вода холодная, но мы все равно будем, потому что у нас с ним есть традиция – купаться везде, куда занесет, мы купались даже в Тихом океане на Камчатке. На берегу стоит шезлонг, в нем, закутавшись в плед, сидит Булат Окуджава. Это они с папой на фестивале – из СССР начали выпускать поэтов в Европу. Мэтр ежится и принимает таблетки. Мы с папой кидаемся медузами. Мне шестнадцать лет, и я обожаю папу.

…Мы идем с папой под руку по скользкому асфальту в 94-м, в феврале. Мне очень страшно: меня вот-вот бросит муж, а я, кажется, беременна, но сказать я не могу, все давит, все рвется внутрь. Папа внезапно тащит меня на какое-то КСП-шное действо, там очень тепло, мы поем за столом множество разных песен, а больше всех папа, он лучше всех, он в ударе, и я понимаю, что он сейчас старается для меня, потому что чувствует, как мне плохо. Он всегда может мне помочь без лишних слов.

…Мы идем с папой по Автозаводскому скверу в начале сентября 1995-го. Мы только что выпили бутылку теплой водки, потому что муж вчера меня все-таки бросил. Жарко. Через полдня папу хватит страшнейший инфаркт. Он позвонит мне на работу и скажет веселым голосом: меня тут увозят в больницу, но ты не переживай и арбуз в холодильник убери – а то забродит. Я бегу домой и про себя бормочу только одно слово: арбуз, арбуз… Успеваю, скорая еще не уехала. Он машет мне рукой в окно. Один бог знает, чего ему стоит это движение. Папа – самый терпеливый, скромный и неприхотливый человек на свете.