Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Со временем банки старели, портились, гнулись, трескались, в них отсылались гостинцы, запасы надо было пополнять. Поскольку остальные младенцы питались грудным молоком, а не сухими смесями, приходилось брать банки из-под печенья, кофе, какао, сухофруктов – все с разными рисунками, фактурами, высотой и диаметром. Из-за этого разнобоя было проще отличать разные партии чаев друг от друга – в тучные годы родительского здоровья здесь его было в изобилии.

Мама собирала и заготавливала первый урожай чая в мае – он был самый нежный, душистый, драгоценный, с копченым привкусом. Папу она приставляла собранные листочки сминать и перетирать, но так, чтобы не повредить их целостность, – это был самый редкий, праздничный чай, его нельзя было заваривать каждый день.

Из урожая других месяцев чая выходило больше, он был погрубее, но все равно особенного вкуса и цвета – ярко-красного кирпича: как будто солнце светит сквозь темный янтарь.

Сейчас в шкафу почти все банки оказались пустыми.

Но я не сдавалась – у мамы наверняка остались тайники, в которых хранились гостинцы даже на самый пустой день, и она меня не подвела: в небольшой банке с ободранной этикеткой оставалась примерно треть объема сухих чайных листьев цвета темного асфальта.

Наверное, эта заварка уже очень старая и утратила всякий цвет и аромат, но мне все равно – это просто ритуальное чаепитие, как вино и просфора на литургии.

Я поставила чайник на газ, вспоминая все бесчисленные печки, которыми многие годы грелась кухня.

Мама практиковала экологическое сознание задолго до мирового запроса на него: весь домашний мусор тщательно сортировался, и я даже не помню, чтобы она когда-нибудь просто выбросила хотя бы косточки от вишни или рваные тетрадные листы.

Бумажки, щепочки, комья пыли, нитки, косточки от фруктов, все, что собирал веник на совок, – без колебаний относилось в тазик для растопки. Любые упаковочные предметы оставлялись для раздумий и сортировки: стаканчики от йогуртов, кофе или газировки, контейнеры от яиц, оберточная бумага и ленточки – мылись, сушились, хранились, отводились под семена или рассаду, а то и служили упаковками заново, для передачи аккуратных гостинцев детям.

Все очистки, шкурки, все съедобное – или корове в ее специальный котелок, или собакам, или в компост.

Никакой фрукт или овощ – даже просто яблоко, но особенно вкусное и спелое – не могли быть употреблены бездумно, обязательно выковыривались семена, косточки, или веточки с листьями, или верхушки, всему продлевалась жизнь или давалась новая.

Тем временем вода закипела, я бросила горсть колючей сухой заварки в знакомый мне чайник с ручкой, закрепленной проволочными петлями, залила кипяток, отложила под колпак – боже, его же мама смастерила из капюшона моего так называемого манто, которое я носила еще на первом курсе! Это одеяние было таким холодным, что его сразу пришлось заменить на теплый пуховик, а манто донашивала мама – до такого состояния, что его в конце концов разобрали на части.

Чистую кружку найти не удалось, я помыла холодной водой чью-то замызганную в геометрических рисунках, налила до краев темную жидкость.

Мама давала мне прозрачные стаканы в подстаканниках – она помнила, что я люблю тонкое стекло. Стекло, если его отмыть как положено, безупречно чистое, и это видно, – а вся остальная посуда не вызывает подобного чувства покоя и доверия.

Первый же глоток наполнил меня дымом костра.

Казалось, что в этой воде гасили угли, но было не оторваться, единственный в мире вкус чая, сделанного моими мамой и папой, терпкий, чуть вяжущий язык, пахнущий черносливом, восстанавливающий утраченную реальность лучше всякого иллюзиониста.

Скоро это все будет продано и окончательно исчезнет.

Я взяла веточку из тазика для растопки и окунула в чай. Потом поднесла ко рту и зачем-то закусила ее зубами.

Ветка захрустела и растаяла, как леденец, только чуть горьковатый, – я удивилась и рассмотрела ее повнимательнее: видимо, кто-то обрезал виноградную лозу, и эти сухие веточки были аккуратно собраны в вязанки, перевитые ивовыми прутьями.

Все равно никакое дерево не могло так хрустеть и таять во рту!

Я похлопала себя по щеке и даже слегка ущипнула, но было очевидно – я не сплю.

Может быть, у меня галлюцинации, но это меня не встревожило.

Появился интерес – смогу ли я съесть таким же образом что-нибудь еще?

Тарелка больно ударила по зубам – это меня отрезвило.

Может, дело в том, что я окунула ветку в чай?

Нет, даже после чая никакая посуда не желала становиться съедобной.

На улице стояло солнце, как тут бывало всегда – припекающее на открытом месте и слабенькое в тени. С задней стороны двора стояло дерево мушмулы – оно первое начинало цвести и плодоносить. Сейчас на нем только ветки и листья – кожистые, темного изумруда, пришлось потянуться, чтобы сорвать один, небольшой и относительно нежный.

На всякий случай я его тоже окунула в уже остывший чай. Потом поднесла к губам и откусила – на мое изумление, лист хрустнул и растаял.