Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Но на следующий день, как проснулась, надо снова про счастье писать. И позвонить уже некому, и поэты не в помощь. Только собака Гримм всегда рада. Дай, говорю, Гримм, на счастье лапу мне. Жалко, про счастье написать не умеет. Несмотря на литературную кличку.

Придется собственное счастье описывать. Вот в детстве, например, хороший сюжет, в школу не пустили. Это любой оценит. Лежишь в кровати, читаешь чью-то «Историю Рима». А в школе в это время один урок кончается, другой начинается, и твои товарищи трудятся, как рабы, сработавшие водопровод. А ты, повторяю, лежишь. И тебе даже персики в сиропе принесли. Вот оно, счастье.

В подростковом возрасте счастье другое. В детстве его много, а тут мало. Взрослые в покое оставили – вот главное счастье, чего уж далеко ходить. Читаешь «Над пропастью во ржи», дома никого, можно макать хлеб в дефицитный кетчуп. Или в лечо, оно еще дефицитнее. Сэлинджер у меня в лечо, а Диккенс – в кетчупе. Диван – и в том и в другом. И на этом счастье заканчивается, потому что за диван сильно попадет. Его по талонам покупали. Мама в очереди ночью стояла. Она талон выиграла на работе в лотерею и довольная домой пришла. Сказала, что еще ковер разыгрывали, а ей диван достался. А Лидии Соломоновне вообще ничего не досталось, но она ничего, привыкла, сказала – «вот такое мое еврейское счастье». У нас тоже счастье еврейское, потому что фамилия такая, но диван мама «вытянула». И всю ночь в очереди стояла. Диван большой, с подушками, и раздвигается, на таком диване разлечься – тоже счастье. Папа, правда, когда приходил, сказал, что диван цвета «гэ». А мама сказала, что хоть бы сам дочери диван купил и что вовсе он не «гэ», а горчичный. Ну, горчичный тоже на «гэ» начинается.

Но мне на их споры наплевать, потому что я теперь Холден Колфилд. Вот раньше было сложнее. Мама сшила мне зимнее пальто с заячьим воротником, между прочим, у портнихи. И говорит, иди к отцу в этом пальто, пусть посмотрит, как он тебя не одевает. А отец однажды хотел меня одеть, и даже у него было тридцать три рубля, и мы пошли в «Детский мир». Но пальто там не было, а были гэдээровские махровые халаты в полоску для детей, как раз за тридцать три рубля. Мы купили халат. Вещь была невиданная, как из фильма. А мама говорит – мне тебя на улицу теперь в халате, что ли, выпускать зимой. И заказала пальто. А портниха жила в Кунцево, в деревянном доме, пошью, говорит, за шестьдесят. Мы туда на примерки ездили, в Кунцево. Портниха, как придем, плачет. Говорит, выселяют нас, а огород у нас. А я думаю, вот дура, плачет-то. Нас выселили в Химки-Ховрино, а там этих огородов, заброшенных, сколько хочешь. И даже свинья бегала. Я, когда в первый класс шла, на меня свинья побежала, мама ее палкой. А еще коза есть, она поповская, у церкви пасется. А в Гранатном переулке, на улице Щусева, ни козы, ни свиньи, одни архитекторы. Потому что там Дом архитекторов, в нем бабушка работает, а мы живем по соседству. Архитекторы, правда, интересные. Каждый месяц один в гробу лежит, все к нему приходят, цветы приносят. Рядом домики стоят, склеенные из бумажек и пенопласта. Но свинья, конечно, лучше, она живая.

Пальто пошили. Я в нем пришла к отцу, а он говорит, ну-ка, повернись. Я повернулась спиной, а там, на талии, бантик. Отец взял и бантик оборвал. Говорит, у твоей матери никогда вкуса не было. И дал мне бантик в руки.

Я домой пришла. Мама спрашивает – ну что, понравилось отцу пальто? Я говорю, очень понравилось. А это, говорит, что? Я показываю бантик.

Мама бантик пришила и говорит, нечего бантик отрывать, если сам пальто купить не может. Пусть сначала купит, а потом отрывает. Не очень, конечно, логично. Он ведь с бантиком не купит, и отрывать будет нечего. Но тогда было не до логики. Тогда я каждую неделю ходила от одного к другому. Один бантик отрывал, другая пришивала. Потом наступила весна, пальто сняли, надели курточку. И это было счастье.

Теперь я уже подросток, из пальто давно выросла. Осталась шуба. Шуба – это горе, а не счастье. Она цигейковая. Ее сначала одна двоюродная сестра носила, потом другая, теперь я ношу. С семи лет. У нее рукава надставили, а внизу как была, так и осталась. А я по улице хочу в брюках ходить, а не в шубе, из-под которой форма торчит. Я вообще хочу мальчиком быть. Холденом, например. Поэтому я за вешалкой форму резинкой подбираю и подвязываю и брюки надеваю.

Но это не про счастье, конечно. Счастье – это когда первые джинсы купили. Со второй попытки. Первая попытка была в кустах у ипподрома, она сорвалась. Я не буду никаких параллелей с другими первыми попытками проводить, потому что к счастью это не имеет отношения. Просто мужик, который «Вранглер» из сумки вынул, сказал, давай снимай быстро, менты идут. Сдернул с меня штаны, так что я в кусты повалилась, и убежал. Менты пришли, я в кустах лежу. Рядом подруга стоит. Они говорят, вы чево. А подруга говорит, мы хотели птичку посмотреть, она чирикала, думали, вдруг гнездо. А они говорят, ах гнездо, а мы вас сейчас в отделение. Но не повезли. И это было счастье.