Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Вообще все пахло, звучало и ощущалось. Есть фотография: я в ситцевых трусах и панаме, тощая, счастливая, бегу с сачком и бидоном по берегу ловить рыбу. Солнце слепит, я морщусь, и вид у меня совершенно дурацкий. Но мне наплевать и на широкие смешные трусы с нагрудником (назывались «песочник»), и на панаму, и на собственную нелепость, ведь кругом лето, зеленое и желтое, теплая вода, горячий песок и длинный, долгий, полный радости и свободы все трогать и пробовать день.

Из детства я и помню в основном лето и дачу. Нашу, подмосковную, куда дедушка и бабушка увозили меня еще до окончания учебного года, потому что ребенку нужен воздух. Целебная сила свежего дачного воздуха не обсуждалась, меня надо было держать на нем три, а лучше четыре месяца, прихватывая по кусочку от мая и сентября. На даче настоящей свободы, конечно, не было – московская бабушка следила, чтобы я не перекупалась, не перегрелась, не застудила почки, не получила солнечный удар. Кофточка с утра, панамка днем, ноги мыть вечером. Но все равно счастье. Например, был велосипед, на котором страшно, но весело переезжать овраг, вниз летишь с огромной скоростью, главное не тормозить – перевернешься, а вверх жмешь что есть сил на педали, вставая с седла. А однажды лил дождь, и мы с мамой под китайским солнечным зонтом вышли искать упавших из окна желудевых человечков, руки-ноги из спичек, мама их мне сделала, а я не удержала на подоконнике.

Или вот мы с бабушкой идем в гости к Анне Михайловне, соседке, по дорожке, обсаженной белыми флоксами. Флоксы, если пососать цветочек со стороны ножки, очень сладкие. В гостях мне наливают чай и дают пастилу, одна сторона розовая, другая белая, и я откусываю с каждой стороны через раз.

После дождя мы с соседскими девочками ловим лягушек и кидаем их в огромную яму, откуда, как нам кажется, лягушки не смогут выбраться. Лягушки большие и маленькие, холодные и скользкие, их много после ливня, брюшки лягушек светло-рябые и мягкие, обычно их противно касаться, но сейчас в азарте это неважно, мы даже не слышим, как нас зовут ужинать, не отзываемся на крики взрослых, ищем, хватаем и бросаем, это так весело.

Еще мы ловим майских жуков, стрекоз, бабочек, суем их в банки, спичечные коробки и нюхаем как они едко пахнут. А землянику нанизываем на ниточку. А кислицу жуем, пока не делается оскомина. Мы вообще все пробуем на ощупь и на вкус. Горох с грядки, клубнику, зеленый крыжовник с куста, яблоки-падалицу, стебли купыря, стручки акации, травинки (петушок или курочка), осоку, щавель, вар. Я до сих пор помню вкус земли (неужели ела?), воды – глотала, ныряя, песка – он забивался в рот вне всякого логического объяснения, смолы – ее пробовали, коры, стеблей камыша, кожаного ремешка от сандалий…

Полнота ощущений вспоминается вне времени и возраста. Сколько мне лет – пять, семь или двенадцать? Клубничная поляна (это улица так называется) наполовину заросла еловым лесом, в другой половине – качели, если встать на них вдвоем и раскачаться как следует, говорят, можно перевернуться. Я боюсь, но раскачиваюсь. Дедушка разрешает немножко полетать, пока он наливает воду. Колодец скрипит, мне тоже доверяют давить на ручку насоса, вода с шумом льется внутрь желтого эмалированного ведра. Ранний вечер, гулко хлопает мяч на волейбольной площадке. Папа ходит туда играть и громко кричит, когда пропускает удар, мне немного стыдно за такое явное проявление чувств.

Люди в моих воспоминаниях присутствуют функционально, но почти никаких отношений, чувств или образов родных. Я знаю, что рядом со мной кто-то всегда есть. Помню полные локти бабушки, ее большие колени, между которыми она ставит меня, причесывая, еще лучше я помню запах ее фартука, с жирным, не отстирываемым пятном посередине. Помню дедушкин сарай с керосином и олифой, стружки и верстак с зазубринами, рубанок – там было куда интереснее, чем в кухне или в огороде, куда меня определяли полоть грядки или перебирать гречку.

Старик Палроманыч, одноногий сосед, запомнился мне даже ярче: черным резиновым наконечником своего костыля он давил моховики, растущие на участке, и объяснял, что они, раздавленные, синеют, потому что ядовиты. Этот дикий Палроманыч строил у нас вместе с дедом второй этаж. Дед шутил, что строят его слепой и безногий. Слова «оргалит», «горбыль», «дранка» я знала с рождения, мне нравилась мужская работа, она, в отличие от женской, была созидательна и однообразна. И меня к ней не принуждали, а посуду мыть требовали. Склизкие остатки еды в тазу с теплой водой и содой вызывали тошноту. Лет в восемь меня стали отправлять в магазин за молоком и хлебом: более важные продукты покупали взрослые. Стоять в длинной очереди в палатку мне не нравилось, и в утренние часы на солнцепеке было жарко, скучно, но льстило, что я сама хожу на станцию, с рублем в кулаке: три литра молока стоили 84 копейки, батон – тринадцать.