Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Но гораздо лучше, чем родных или сверстников, я помню, как солнце на закате освещает верхушку елки напротив. Я сижу на диване, смотрю в окно, и кто-то, кажется, юная моя тетка, сует мне в рот ложку творога (домашнего, бабушка делает его для меня и сцеживает сыворотку, подвешивая марлевый мешочек на гвоздь).

Люди, как невидимые слуги в сказке об аленьком цветочке, кажется, существовали только для того, чтобы обеспечить мне эту возможность – щупать, видеть, нюхать, запоминать. Я не помню никаких подробностей из человеческого мира – где мы спали, что ели, как складывались отношения, кого любила, о чем разговаривали. Большого мира не существовало, он меня не интересовал, ни полеты в космос, ни скорое строительство коммунизма, ни даже атомная война или дружба с Китаем – про все это я узнала потом, уже взрослой. Я не помню и своих сверстников, я ими не интересовалась, хотя охотно участвовала в общих поисках наслаждений – речкой, лесом, качелями. Зимой я много читала, летом от чтения – времени на которое было тратить жалко – все отвлекало. Лежа в гамаке, под дубами, нужно было посмотреть на могучие ветки, шуршащие в небе, на белку, трясогузку, гусеницу, спускающуюся на невидимой нитке, и я замирала над страницей, и мама, изнывающая от обязанности учительницы, забирала у меня толстенный том «Короля Матиуша» и читала мне вслух сама.

Когда случался долгий дождь, дети собирались на чьей-нибудь веранде и играли в карты, в дурака, ведьму или пьяницу. Мне ужасно хотелось иметь две пасьянсные колоды, кто-то из дачников научил нас раскладывать простые пасьянсы, и мы одно или два лета этим постоянно занимались. В пасьянсной колоде карты были раза в два меньше обычных, и картинки не такие условные, как в игральных. Дамы и валеты в кружевах и буклях, я помню все их физиономии, больше всего мне нравилась дама крести, или трефовая, как говорили некоторые.

А после дождя так сильно пахнет жасмин или шиповник, на улицах лужи (надень сапоги, кричит бабушка), я иду на станцию встречать – неважно кого, главное, чтобы приехал, вышел из открывшейся с грохотом двери электрички, откуда высыпается толпой дачный народ с сумками-авоськами, полными городских продуктов: чьи-то гости, родители, родственники.

Летом наступала свобода от обязательств, от насилия, от долга, от сковывающей одежды, от ограничений квартиры, детсада, школы, квартала. Опасностей не существовало, машин в поселке не было, хулиганов тоже, на каждом участке за серым мшистым штакетником росли одинаковые цветы, стояли одинаковые щитовые домики, где жили дети с бабушками, нянями, и детей было больше, чем взрослых. Неприятностями грозил разве что укус осы или ссадина на коленке, я никогда не болела летом, меня не заставляли играть на пианино, учить язык или совершать еще какие-то усилия. У меня было важное дело на каждый день – я получала удовольствие от мира, от его осознания и постижения.

Хотя я забыла сказать про коров – тогда их еще было много, пастух водил стадо из ближней деревни Бурково с места на место, и встретиться с ними можно было где угодно: на реке, в роще, просто на улице. Тогда все почему-то боялись быков. Считалось, что в стаде быков несколько и все они только и ждут удобного случая напасть на девочку в красной шерстяной кофточке (красное-опасное). Как я бежала однажды, внезапно увидев под собой рога поднимающихся на высокий берег с речного пляжа коров!

К осени воздух становится печальным, а небо – ярко-синим, на его фоне багровеет рябина и красные листья черемухи. Дачники уезжают, и на их опустевшей половине дедушка расстилает на полу газеты и раскладывает жесткие антоновские яблоки и маленькие зеленые помидорчики – дозревать. Там, у дачников, в двери цветные стеклышки, и если посмотреть сквозь них, то комната с пустыми кроватями оказывается то синей, то красной, то желтой.

Потом, когда я стала подростком, простое счастье жить меня покинуло. Стало сложно, неясно, мучительно. Надо было вступать в отношения, тереться об людей, думать о том, как ты выглядишь, как к тебе относятся, сравнивать и соответствовать, оценивать и предлагать свои варианты. Зависеть от чужих мнений, настроений, желаний. Мир оказался населен другими, которые обрели облик, характер, речь. Я плохо понимала, чего они на самом деле хотят и как им надо соответствовать. Меня, дачного робинзона, избалованного ясностью окружающего мира, погрузили в социальные сети, сплетенные из обязательств и достижений.

Я по-прежнему ездила на дачу, полюбила осень, пустоту дачного поселка, тишину пустого дома, заколоченные окна, запах гниющих яблок из сада. Мне там никто не мешал мечтать о мире, который я сама конструировала из обрывков прочитанных книг, о воображаемых отношениях, где все однажды и навсегда определено и разлиновано. Полюбила загадывать желания, подводить итоги. Но все это не делало меня счастливой, я только мечтала о счастье как о перспективе, утратив возможность ощущать его непосредственно.